Аргумент Павлова сработал.
Степан Иванович — человек редкого обаяния и простоты. Если в палате возникали споры и разногласия, Павлов всегда умел мягко и тактично все «поставить на свое место».
Состояние здоровья Степана Ивановича ухудшалось. В палате с нескрываемой тревогой наблюдали за ним. Он без стона и крика переносил трудные перевязки, а ночами молча лежал с открытыми глазами. На бледном, осунувшемся лице выделялась русая бородка, запорошенная сединой.
— Доктор, — шепнул мне Вернигора во время обхода, — товарищи просили узнать: будет жив Папаня иль как? Шаль его, хороший старик.
Дела Павлова были плохи, но от операции он отказывается: почему-то решил, что такой операции ему не выдержать. А левый коленный сустав опухал. В полости сустава гнойный выпот. Павлов часто терял сознание. В бреду звал жену, командира части, сына. Иногда кричал и ругался.
— Кричи, милый, кричи! — по-матерински жалела его санитарка Дарья Васильевна. — Так тебе легче будет. Я-то знаю…
Но легче не становилось. Павлов слабел на глазах.
— Плохи мои дела, — тихо говорил старик.
В перевязочной Павлова внимательно и бережно осмотрел Муратов.
— Болит нога?
— Грызет… Моченьки нету…
— Осколок надо удалить, — мягко сказал хирург. — Обязательно!
— Вам виднее, — тяжело выдохнул раненый. — Только боязно мне, Петр Матвеевич…
— Понимаю. Перед операцией так бывает с каждым. Но вы не бойтесь! Все будет хорошо.
— Спасибо, ангел ты мой!
Много ли надо больному человеку? Искорку надежды. И она зажглась от слов Муратова.
Степана Ивановича отвезли в палату.
— По-моему, Павлову надо ампутировать голень! — безапелляционно сказала Наумченко.
— Вы в этом уверены, Надежда Никитична?
— Убеждена! У Павлова ведь…
— Ваши суждении слишком поспешны! — прервал Муратов. — Хотелось бы вам посоветовать, даже если вы будете маститым хирургом, — не спешите с ампутацией. Не забывайте, что ампутацию следует производить, сто раз подумав, если ты абсолютно убежден, что иного выхода нет.
Петр Матвеевич вместе с нами еще раз смотрит рентгенограмму коленного сустава Павлова. На снимке видно — внутрисуставного перелома нет. В слизистой сумке сустава — осколок.
— Да-а, — после некоторого раздумья произносит Муратов, — коленный сустав — большая сумка со многими, так сказать, «комнатами»…
И тут же объясняет, что это за «комнаты» и в какой из них находится осколок.
— Надо сохранить ногу Степану Ивановичу, — говорит начальник отделения. — Подготовьте Павлова к операции, — обратился он ко мне. — Встанете на наркоз.
И к Кувшиновой:
— А вы, Евгения Павловна, будете помогать.
С Кувшиновой мы зашли к Павлову. Он был совсем плох. Посмотрел на нас проницательным взглядом.
— Помирать, значит? — с щемящей тоской спросил старик. — На Пискаревку?..
— Что вы, Степан Иванович! — склонилась над ним Кувшинова. — Поживем еще!
— Нет! Мне сказали…
— Кто?
— Даша…
— Нашли кому верить!
Много дел у санитарки. Переложить раненого. Накормить. Умыть, поправить подушку, одеяло. Это — ее обязанность. А ласковое слово, теплое человеческое участие — это от души. Это не каждый умеет.
Дарья Васильевна умела. Вечно чем-нибудь занятая, с ласковым торопливым говорком, она являла собой поистине образец трогательной заботливости и внимания к своим подопечным.
И раненые очень уважали Петрову — «тетю Дашу».
Но тетя Даша, «знаток всех болезней», страдала одним недостатком: она любила ставить свои «диагнозы», помимо врачей… «Ежели захрипел — значит, помрет. Стал есть — пойдет на поправку. Шумно дышит — быть беде. Посинел — в землю просится…» Кроме того, Дарья Васильевна стремилась быть в курсе всех событий, которые ее совсем не касались. Тетя Даша поставила «диагноз» и Павлову: антонов огонь… Помрет!
Неизвестно, каким образом ее «заключение» стало ведомо Степану Ивановичу.
Павлова на каталке доставили в операционную и положили на стол. Он с тревогой посмотрел на врачей и еще больше заволновался, когда его левую руку и правую ногу привязали к операционному столу манжеткой и широким брезентовым ремнем.
— Что же вы меня привязываете? — чуть дрогнувшим голосом спросил старик. — Я ведь не убегу!..
— Так надо, Степан Иванович, — ласково сказала Кувшинова. Она встала напротив Муратова, а он склонился над Павловым и вдруг озорно подмигнул: не волнуйся, мол, все будет хорошо!
Раненый испуган ярким светом, обстановкой операционной: хирургические инструменты, запах эфира, вода, люди в белых халатах и марлевых масках, делающих их похожими друг на друга.
Смотрю в лицо Степана Ивановича. Вздрагивает седоватая бородка, В широко раскрытых глазах — страх и надежда.
— В атаки ходил, а вот сейчас страшнее! — признался Степан Иванович.
— Не бойтесь, Павлов! — успокаивал его Муратов, обрабатывая йодом кожу коленного сустава. — Сколько вам лет?
— Пятьдесят пять…
— Вы в какой губернии родились?
— В Костромской…
— Да ну! Я ведь тоже костромич.
— Земляки, значит! Усыплять будете?
— Да. Так лучше. Вы где ранены?
— На Невской Дубровке…
Муратов знал и раньше о возрасте Павлова. Знал о том, где был ранен Степан Иванович. К тому же Муратов родом вовсе не костромич, а горьковчанин. Но он понимал состояние пожилого бойца. Вопросы хирурга сводились к одному: отвлечь раненого от его тревожных дум. Это была своего рода психоанестезия.
Я закрыл лицо Павлова маской, но он рванулся, стараясь сбросить ее, и закричал:
— Ногу отрезать не дам! «Какой губернии…» Знаю я эти губернии! Ты мне зубы не заговаривай — не обманешь! Лучше с ногой помру! Отцепляй от стола!
— Что вы, Степан Иванович, никто и не собирается отрезать. Мы только осколок вызволим. — Петр Матвеевич мягко ощупывал колено. Темно-коричневое от йода, оно стало похоже на большой каштан.
— Обманываешь?
— Честное слово!
— Ну, смотри! Я верю…
— Считайте, Степан Иванович! — сказал я, давая наркоз.
— Раз, два, три… Четыре, пять, шесть, — шептал Павлов. — Семь, восемь… Девять…
— Так! Считайте дальше! — подбодрял Муратов.
— Девять, десять!.. Один… Три… Восемь… Двенад… Четырнадцать. Тридцать. Двадцать два… Маня, холодно… закрой форточку! Ты не плачь… Андрей, обходят гады!..
Раненый сделал глубокий выдох, и сразу наступило расслабление всех мышц. Он дышал ровно, спокойно. Кувшинова приподняла руку Павлова. Она упала как плеть. Я сдвинул маску, посмотрел зрачки и кивнул Евгении Павловне.
