Николай Веретенников - Володя Ульянов

Бросились на плотину.

Смотрим — вода идет уже через верх.

Я предложил открыть затворы (вершняга), но Володя возразил, что у нас нет ни веревки, ни лома, ни лебедки в поэтому мы с этим делом не справимся, надо сейчас же разбудить мельника.

И мы забарабанили в окна помольной избы.

Выскочил заспанный мельник и безнадежно развел руками. Ничего уже сделать было нельзя.

Не прошло и пяти минут, как раздался легкий, как бы предупреждающий треск, за которым вскоре последовал страшный грохот, и вся масса воды с шумом, громадными валами устремилась с четырехметровой высоты вниз, ломая деревянные и размывая земляные укрепления. Вся масса уходящей воды была окутана туманом, как дымом.

Картина величественная!

Быстро, на наших глазах, пруд ушел, оголив безобразные илистые берега и оставив в глубине только небольшую речушку.

— Точно после пожара… — заметил Володя.

И действительно: как пожарище печально напоминает о стоявшем недавно доме, так и опустевший пруд напоминал красивое зеркало воды, спокойно лежавшее в зеленой раме берегов, теперь почерневших, как бы опустившихся, обгорелых… Однако это грустное разрушение плотины, или, как говорили в Кокушкине, «гнусный уход пруда», стало для Володи и для меня удовольствием, когда приступили к восстановлению прорванной плотины.

Сооружение плотины — работа тяжелая и медленная. Прежде всего забивали сваи; забивались они примитивно, ручным способом, так называемой «бабой» (тяжелым чурбаном с ручками), с полатей (помоста).

Рабочие пели «Дубинушку». Слова часто придумывал запевающий. Нередко слышалось повторяемое эхом:

Постройка плотины привлекала всеобщее внимание, и Молодя часто, заслышав «Дубинушку», не допив утреннего чая, бежал на плотину; там его все интересовало…

Убежденно толковал плотник Леонтий, что работа эта «многодельная», сваи нужно забивать копром, а «втомесь» (вместо того) их бьют «бабой» с полатей.

На вопрос Володи, как в копре после поднятия через блок «баба» срывается и ударяет по свае, Леонтий приводил длиннейшие и путаные объяснения. Заканчивал он их непонятным словом «лепо́ртом» (употреблял он его всегда только в творительном падеже).

Останавливался посмотреть на работы и возвращавшийся с поля пахарь с запряженной в соху лошаденкой и проходивший из Татарского Черемыша печник, он же рыболов, Карпей.

Володя называл его тургеневским типом, а Илья Николаевич — философом.

Это был высокий, худощавый крестьянин с черной остренькой бородкой, с длинными вьющимися черными с проседью волосами, прикрытыми войлочной шляпой в виде пирожка.

Задерживался у плотины и проходивший с ружьем за плечами парень из соседней деревни Бутырки — Кузьма, сопровождаемый своей охотничьей собакой Валеткой.

— Ты, Кузьма, видно, не кормишь своего Валетку, — попрекали кокушкинские крестьянки, — вот собака с голоду и давит у нас кур.

— Стану я пса кормить! — возражал Кузьма. — Сам промыслит.

И Валетка «промышлял».

Как только Кузьма убьет выслеженную Валеткой дичь, он тотчас же сам вперегонки с собакой бросается за ней. И стоило только запоздать — Валетка быстро убегал с убитой птицей и торопливо съедал ее.

Особенно памятен мне приезд Володи в тот год, когда он перешел в пятый класс. На этот раз я был еще в Казани. В прекрасный весенний вечер приехали с парохода тетя Маша, Анечка и Володя.

Володя был возбужден поездкой на пароходе, а может быть, и блестяще сданными первыми устными экзаменами (в младших классах были только письменные экзамены).

Он предложил мне прогуляться по Казани, и мы сейчас же побежали, накинув на плечи гимназические пальто. В комнате было уже темно, но, выйдя на улицу, я заметил, что Володя накинул пальто наизнанку.

— Пальто-то наизнанку накинул, Володя, — сказал я ему.

— Да, и в самом деле! Ну, пусть так и остается, — ответил он. — Я себя чувствую сегодня как-то особенно: как будто что-то большое, чудесное мне предстоит. Погода, что ли, такая… А у тебя нет такого чувства?

— Погода действительно прекрасная. Я очень, очень рад, что ты в этом году раньше приехал, но ничего чудесного не ощущаю.

Наоборот, я был даже несколько подавлен тем, что, прохворав тифом всю зиму, отстал еще на один класс и был только в третьем, тогда как Володя перешел уже в пятый.

— Куда же пойдем? — спрашиваю. — Показать тебе лучшую улицу, Воскресенскую?

Он ответил, что ему все равно, и мы пошли в сад «Черное озеро». Вернулись мы скоро и, предвкушая удовольствие от поездки в Кокушкино, легли спать в моей комнате.

На другой день отправились на двух парах, запряженных в плетенки на дрогах, причем каждый из нас, к нашему удовольствию, сидел на козлах рядом с ямщиком.

— Ну и забавник! — заявил молодой парень Роман, ямщик, с которым приехал Володя.

— Кто? — спрашиваю я.

— Да брательник твой. С им не заметишь, как доедешь и на ленивых лошадях.

И впоследствии этот парень из соседней деревни Черемышево-Апокаево не однажды спрашивал:

— Скоро ли должо́н приехать твой брательник?

— А что?

— Да уж больно занятный! Я и не видывал таких парнишек — на все у него загвоздки да прибаутки.

Однако передать связно и подробно слова Володи, несмотря на мои приставания, Роман не мог.

— Да рази упомнишь! — отнекивался он, и круглое лицо его еще более ширилось от довольной улыбки.

Весной 1887 года, когда Володя кончал гимназию, в Петербурге был арестован Александр Ильич за участие в покушении на царя Александра III. Была арестована и Анна Ильинична.

Моя сестра Катя, жившая тогда в Петербурге, написала об этом в Симбирск, прося знакомую учительницу, Веру Васильевну Кашкадамову, подготовить тетю Машу и осторожно сообщить ей эту тяжелую весть. Ильи Николаевича тогда уже не было в живых, он умер за год до этого.

Володе первому сказала Вера Васильевна о полученном письме.

С этого времени в жизни Володи произошел перелом.

Тетя Маша уехала в Петербург, а Володя остался старшим в семье.

Мария Ильинична не однажды вспоминала, как заботливо и внимательно относился тогда Володя к ним, младшим сестрам и брату, и как в эти тяжелые дни с первым пароходом приехала моя мать проведать детей.