Ильзе очень любила танцевать, и ей хотелось устраивать в доме танцевальные вечера. Но молодые люди, как правило, отдавали предпочтение разыгрываемым Евой домашним спектаклям. Звучала записанная на пластинках старинная и современная музыка, извлеченные из кладовой старые платья превращались в роскошные одеяния. Вместо платы за вход гости приносили с собой «Бразильянца» — пирожное с шоколадным кремом. «Она всегда была сладкоежкой, — подтверждает друг детства Евы Ганс, ныне директор сталелитейного завода в одном из западных районов Германии. Под его фотографией в альбоме Евы ее рукой написано «Мой первый флирт».
«Многие парни были без ума от Евы, но она не обращала на них внимания, — говорит ее другой друг детства, ставший теперь владельцем авторемонтной мастерской на Гогенцоллернплац. — Здесь на площади мы всегда играли в лапту. Ева носилась как угорелая и с дикими криками каталась по земле. Мать, выйдя вечером на балкон, чтобы позвать Еву ужинать, с трудом узнавала ее. Ева и флирт? Едва ли. Она стремилась побеждать нас на спортивном поприще. У нее был совершенно неистощимый запас шуток и проказ. А если говорить о внешности, на мой вкус, она была излишне полновата. Ганс рассказывает: «Как-то мы решили опробовать мой новый мотоцикл. Мы — это наша общая приятельница Инге Шроп, Ева, ее подруга Герда и я. Внезапно — я как раз увлекся разговором и пропустил момент — эта сумасшедшая Ева завела мотор и скрылась за углом. А ведь она вообще не умела водить! Слава Богу, ничего не случилось, она вернулась целой и невредимой и спокойно так заявила: «Нет, мотоцикл — это не для меня. Мне больше по душе шикарные автомобили». Такие выходки были вообще в ее стиле».
В хранящемся в архиве лицея аттестате зрелости Евы много хороших оценок. «Разумеется, она самый настоящий «enfant terrible»[14], и ни одна выходка в классе без неё не обходилась. Она была довольно смышленой и быстро схватывала самое главное, — рассказывает ее учительница фрейлейн Хайденхаберг. — Если от нее требовали вести себя спокойно, она садилась читать Карла Мая. Любовные истории ее вообще не интересовали, но один из учителей привил ей любовь к прозе Оскара Уайльда». Даже в Оберзальцберге Ева не расставалась с переплетенным в тонкую кожу томом, хотя, по настоянию Гитлера, сочинения этого писателя и драматурга были запрещены в Германии.
Ева обожала джаз и американские мюзиклы. Ее любимым актером был Джон Гилберт. Она также восхищалась исполнительницей главной роли в фильме «Метрополис» Бригитой Хелм, так как, по словам отца, немного походила на нее.
В 1928 году мало кто думал, что в Германии вскоре воцарятся нищета и безработица. Тем не менее девушки из богатых семей уже тогда стремились научиться сами зарабатывать себе на хлеб.
Брауны взяли за правило отправлять дочерей на время в монастырские пансионаты для совершенствования знаний. Монахини католического ордена «Английские девушки» снискали репутацию опытных воспитательниц тех дочерей бюргеров, которые хотели бы заодно брать уроки хороших манер и освоить какую-либо профессию.
Монастырский пансионат располагался на берегу реки Инн, прямо на границе с Австрией, у въезда в небольшой городок Зимбах. Еве пришлось там очень нелегко. Ее раздражали как сами монахини, так и установленная ими дисциплина. Обучение в пансионате продолжалось обычно два года, но Ева не собиралась оставаться в нем так долго. Она даже пригрозила матери, что убежит и отправится искать счастья в Вену или в Берлин.
В пансионате сохранился классный журнал с фамилией Евы. По словам сестры Марии-Магдалины, она была «очень честолюбивой, сообразительной, обладала приятным голосом и играла в спектаклях. Подруг у нее здесь не было. Церковную службу она никогда не пропускала.
Обряд конфирмации Ева прошла еще в Мюнхене. Позднее семья пышно отпраздновала ее приобщение к Святым таинствам. Ни у кого из проживавших в ее квартале девочек не было такого красивого белого платья. Кроме того, дедушка подарил Еве изящные наручные часы. В монастыре она, как и положено, исповедовалась два раза в неделю и принадлежала к числу немногих избранных «детей Марии», которым разрешалось украшать алтарь.
Перед встречей с настоятельницей — за это время здание обросло многочисленными пристройками, а в пансионате училось уже четыреста девушек — автор всерьез опасался, что монахини откажутся отвечать на его вопросы и вообще не станут говорить о своей «печально знаменитой» бывшей ученице. Но все произошло с точностью до наоборот. Они буквально засыпали его вопросами: «Он действительно любил ее? Она на самом деле погибла?»
В сущности, у монахинь не было никаких оснований быть благодарными бывшей выпускнице своего пансионата. «Когда нацисты в 1940 году хотели отобрать у нас монастырь и открыть на его территории курсы по подготовке пропагандистов, — рассказала настоятельница, — я твердо решила сделать все, чтобы отвратить от нас беду. Случайно я узнала, что Ева Браун в Берхтесгадене, и с неимоверным трудом дозвонилась до нее. Она выслушала меня и холодно сказала: «Ну хорошо, я поговорю с партайгеноссе Борманом[15]. Он как раз у меня в салоне. — Она отложила трубку, я услышала обрывки фраз, раскатистый мужской и звонкий женский смех. Затем она снова взяла трубку и с утешительными нотками в голосе сказала: — Ни о чем не волнуйтесь. Я лично прослежу, чтобы все было в порядке». Однако через несколько недель нас выселили из монастыря. Вернулись мы туда только после прихода союзников».
На вопрос, испытывают ли монахини чувство стыда или хотя бы угрызения совести из-за того, что одна из их учениц попала в зависимость от самого настоящего чудовища, настоятельница Тереза Непорочная с грустью ответила: «Неужели вы думаете, что мы настолько наивны и верим, будто за два пфеннига можно спасти душу? Мы молимся, терпим лишения и знаем, что наши девушки, такие с виду чистые и невинные, за воротами монастыря превращаются в самых настоящих «Манон Леско», готовых тут же за углом броситься на шею первому же попавшемуся «кавалеру де Грие».
Ева Браун покинула монастырь в конце июля 1929 года. С гордым видом стояла она на перроне небольшого вокзала в Зимбахе. Хлопчатобумажное платье казалось слишком тесным для ее заметно округлившихся бедер, юбка уже не прикрывала колени, шерстяные чулки туго обтягивали красивые, чуть полноватые ноги. Шляпа с широкими полями только подчеркивала излишнюю припухлость щек. За время учебы в пансионате она сильно поправилась. Семнадцатилетняя девушка с аттестатом зрелости в сумочке и без всякого жизненного опыта, еще ни разу не целованная, ждала отправления поезда на Мюнхен.
