— Вольно, вольно, лейтенант Орлов!
Это был Жора Тупиков, мой первый инструктор и командир отряда в ростовском полку. Я даже растерялся от неожиданности. Когда подошел с докладом Коля Сушин, Тупиков, улыбаясь, спросил его: «Ну, как дела?» При этом он в шутку исказил фамилию Сушина на восточный лад.
А мы в свою очередь, поприветствовав его знаменитым «Но пассаран!», поинтересовались, как звучит его фамилия по-испански.
— Зовите просто Жора Тупиков, мне это приятнее, — был ответ.
Вспомнили своих знакомых и друзей, кто и в каких боевых действиях участвовал, кто какие награды заслужил, и расстались с полковником, который на аэродром пришел специально для того, чтобы повидаться со своими бывшими однополчанами-ростовчанами, как старые добрые боевые друзья.
Да это были для нас месяцы и годы первых боевых крещений.
Обратно в Ростов мы летели как «безлошадные» почетные пассажиры, а вел корабль летчик Александр Васильевич Самохин, у которого на гимнастерке также красовался орден.
Командиры отрядов и летчики Федор Алексеев, Костя Иванов, Миша Фурсевич, Саша Ковалев и многие другие тоже были отмечены правительственными наградами.
Снова потянулись дни, недели, месяцы упорной учебы, тренировок, полетов. Получив в Воронеже самолеты, перелетели под Новороссийск. Все члены моего экипажа были комсомольцами, и мы прилагали все силы, чтобы быть в полку в числе лучших. Командир отряда Гастелло не раз ставил наш экипаж в пример за то, что он быстрее всех оказывался на аэродроме по тревоге и так же быстро подготавливал корабль к вылету. Николай Францевич, будучи сам во всем аккуратным, исполнительным, хорошо знающим свое дело, того же требовал от своих подчиненных. Он хорошо знал характер, привычки и способности каждого человека в отряде, терпеть не мог обмана и никогда не прощал даже малейшей нечестности. Если нужно кому помочь, он делал это охотно. Как-то готовили мы машины к техническому осмотру. Предварительно осмотрев нашу машину, инженер полка Степан Порфирьевич Чуб сказал, что можно бы дать экипажу за содержание материальной части отличную оценку, если бы плоскости были покрыты сверху авиационным лаком. Времени оставалось немного, но, получив лак, мы всем экипажем дружно взялись за работу. К нам сразу же присоединился Гастелло. Он вообще любил поработать на материальной части, всегда все проверял придирчиво и не допускал, чтобы в самолете была хоть капелька грязи.
Командиром нашей эскадрильи теперь был майор Александр Емельянович Кузнецов. Человек справедливый, строгий и требовательный, но в то же время простой и душевный, он пользовался среди летчиков большим уважением. Летал он прекрасно и терпеливо учил этому других. В одно время что-то начали его часто вызывать в особый отдел. Мы не понимали, за что к нему придирались. Это было в ту пору, когда многие хорошие командиры и даже рядовые летчики отстранялись от должностей и, объявленные «врагами народа», куда-то исчезали. Поводом для придирок порой служили даже… посадки «козлом» (а может, он специально так сажает, хочет вывести самолет из строя?). Но, к счастью, Кузнецова все-таки оставили в покое.
Понимали ли тогда я и многие такие же молодые летчики всю трагичность обстановки, в которой оказывались хорошие командиры, хорошие люди? Что скрывать, конечно же, нет. Мы верили каждому слову о «врагах» и возмущались, что их так много. Но мне думается, что более пожилые, опытные командиры, такие, скажем, как наш комэск Кузнецов и командир полка Филиппов, кое о чем догадывались, они были мудрее.
Я и сегодня не могу без чувства стыда вспомнить об одном случае. Однажды майор Кузнецов проверял у меня технику пилотирования. Полетели в зону, я на левом, он на инструкторском сидении. И мне показалось, что он не доверяет мне, не дает свободно управлять самолетом, особенно на посадке. И когда вышли из самолета, по-глупому вспылив, я наговорил ему грубостей, мол, не зря к нему присматривались и не беспричинно таскали его куда следует. Конечно, он мог бы, как говорится, сразу обезоружить меня, посадить под арест за грубость и пререкание с командиром, приказать, наконец, чтобы я замолчал, и отчитать как полагается. Но Кузнецов оказался умнее, он посмотрел на меня как-то с сожалением, как на нашалившего мальчишку и, грустно усмехнувшись, посоветовал оставить этот разговор, успокоиться. Не знаю, доложил ли он о моей глупой выходке командиру полка Филиппову. Но я догадывался, что тому все известно, так как порой на разборе полетов он, правда, не называя фамилии, вдруг начинал, бросая на меня как бы случайные взгляды, высмеивать мальчишескую несдержанность «некоторых молодых летчиков». Другие летчики, возможно, и не подозревали, что речь идет обо мне, но, как говорят, на воре и шапка горит. «Горело», вероятно, и мое лицо. Я и сам хорошо чувствовал, что был не прав, что ни за что обидел своего командира. Я, конечно, извинился перед ним. Но самое главное, поучительное для меня в этой истории было хладнокровие и выдержка командира, отчего мой поступок в собственных же глазах казался еще более недостойным и гадким.
С Александром Емельяновичем Кузнецовым мы прослужили вместе почти до самого начала Великой Отечественной войны, пока не перевели его от нас с повышением в другую часть. И я благодарен ему за многое. Он был в полку одним из лучших командиров эскадрилий. Потом он, как и все мы, участвовал в войне против фашистской Германии и империалистической Японии, окончил военно-воздушную академию. Еще раз встретились мы с ним через много лет в Корее. Александр Емельянович пригласил меня к себе домой, и мы весь вечер провели в воспоминаниях об однополчанах, вспоминали живых и павших в бою друзей, выпили за воспитанников ростовской бригады.
Как-то в середине мая 1939 года майор Кузнецов зачитал перед строем приказ командующего о назначении старшего лейтенанта Гастелло заместителем командира первой эскадрильи. Тем же приказом вместо Николая Францевича командиром отряда назначался я. Для меня это было полной неожиданностью, я считал себя еще молодым летчиком. В отряде были командиры экипажей постарше меня и по званию, и по опыту. Гастелло на прощанье тепло и душевно поблагодарил экипажи, пожелал отряду постоянно умножать свои лучшие традиции, а потом, пожав мне руку, сказал:
— Ну, Федот, передаю тебе и отряд, и экипаж свой, и «Голубую двойку». От души желаю успехов, летайте отлично.
Все смотрели на меня, ждали, что я скажу в ответ. От волнения, от растерянности я не находил нужных слов. И первые мои указания отряду сводились, к тому, чтобы нашему командиру Гастелло никогда не пришлось за нас краснеть.
