Глубокая внутренняя противоречивость политических позиций, отстаиваемых Эррио на разных этапах его долгого жизненного пути, явственно чувствуется и на страницах написанных им мемуаров. Сам автор мемуаров, естественно, не хочет или, вернее, не может признать этой противоречивости, как не может сделать и обобщающих заключений, подсказываемых его долголетним политическим опытом.
Но то, что не сделал автор, должен сделать вдумчивый читатель его мемуаров.
* * *
Значительное место в книге воспоминаний Эррио занимают вопросы внешней политики. Это понятно, поскольку в период между двумя мировыми войнами эти вопросы приобрели особенно большое значение.
Он был одним из немногих французских буржуазных политических деятелей, кто в самом начале 20-х годов, когда иным из французских политиков кружила голову мысль об установлении французской гегемонии в Европе, сумел увидеть грозящую Франции опасность со стороны германского милитаризма; он уже тогда опасался, что германская военная мощь будет вскоре восстановлена и обратится против соседей Германии.
При чтении глав, посвященных вопросам международной политики второй половины 20-х годов, читатель не может не обратить внимания на то, что Эррио, привлекая внимание к ряду сравнительно второстепенных вопросов, в то же время обходит молчанием многое весьма существенное.
Наряду с верными наблюдениями и мыслями, на страницах мемуаров можно встретить и иные, порою противоположные суждения, свидетельствующие о том, что их автор обольщал себя наивными иллюзиями. Так, в том же 1924 году, накануне Лондонской конференции, он говорил, что «Англия и Франция совместными усилиями заставят Германию идти в своем развитии по мирному пути».
Выступая против опасности германского милитаризма, Эррио в то же время одобряет, например, план Дауэса, в огромной степени содействовавший возрождению военнопромышленной мощи империалистической Германии. Локарнские соглашения, выражавшие ту же политику западных держав, стремившихся направить германскую агрессию против СССР, Эррио считает «знаменитыми» и всячески расхваливает их. Эррио не видел пагубных последствий этой политики в отношении империалистической Германии для самой Франции.
Позже, в 30-х годах, когда германская угроза значительно возросла (а у Эррио, как показывают мемуары, не было недостатка в самых точных сведениях о военных приготовлениях Германии), он, внутренне осуждая проводимую политику попустительства агрессору, в то же время не решался гласно выступить против нее, а порою и косвенно покрывал ее, входя в состав правительства, ведшего такую политику. Так, например, он рассказывает о мучившем его сознании двойственности его позиции при заключении соглашения Хора – Лаваля: он осуждал его всем, сердцем, но не мог выступить против него, будучи связан министерской солидарностью. Невольно возникает вопрос: ради чего?
Эти противоречивость и двойственность, присущие и самой политике Эррио и повествующим о ней мемуарам, мы можем проследить в мемуарах до конца, до последней страницы и последних строк.
Эррио был одним из. первых французских буржуазных политических деятелей, кто сумел понять и оценить огромное значение для Франции и для сохранения мира в Европе сближения Франции с Советской Россией.
Эррио провозгласил эту важную политическую идею еще в ту пору, когда правящие французские круги проводили воинствующий антисоветский курс. Эррио рассказывает в своих мемуарах, что он укрепился в мысли о необходимости восстановления нормальных дипломатических отношений с Советской Россией и последующего укрепления дружбы с «новой Россией» во время Генуэзской конференции и в особенности под влиянием Раппальского договора, произведшего на него огромное впечатление.
Осенью 1922 года Эррио, как мы уже указывали выше, совершил путешествие в нашу страну. Он не был единственным из французских политических деятелей, посетивших в ту пору молодую Советскую республику. Их было тогда еще, правда, очень немного. И все же из всех политических визитов в Советскую Россию в те годы именно приезд Эдуарда Эррио, формально носивший вполне частный характер, приобрел наибольшее политическое значение.
Эррио изложил свои впечатления от виденного в Советской республике в книге «Новая Россия»[4], привлекшей к себе в свое время большое внимание. Коротко он рассказывает о своем путешествии и на страницах мемуаров. Иностранец, прибывший впервые в неведомую страну, о которой рассказывалось столько самых невероятных легенд, он, естественно, во многом не мог разобраться: ни в значении и роли тех лиц, с которыми ему довелось встречаться, ни во многом услышанном, ни даже в увиденном. Кроме того, как пишет сам автор, он не имел возможности побеседовать с больным В. И. Лениным и потому вынужден был ограничиться беседами с Троцким, Каменевым и Зиновьевым. Конечно это также помешало Эррио получить правильное представление о многом увиденном в Советской России. Он неправильно оценивает деятельность Троцкого, Каменева и Зиновьева, считая, например, Троцкого чуть ли не «создателем» Красной Армии, а Каменева «самым значительным лицом в республике» и т. д. Для каждого знакомого с историей нашей страны ясно, что работа по созданию Советской Армии и все руководство Советской республикой осуществлялись Коммунистической партией во главе с В. И. Лениным. Эррио не смог правильно оценить провокационную и антипартийную позицию Троцкого, Каменева и Зиновьева в период переговоров о Брест-Литовском мире; не понял значения нэпа, полагая, что Россия эволюционирует к широкому восстановлению частной собственности; не понял необходимости для Советской республики борьбы с контрреволюцией, внутренней и внешней, и многое другое.
Но при всех ошибках и промахах Эррио он сумел увидеть в нашей стране, сумел почувствовать главное – это неодолимую силу нового общественного строя, созданного в Советской России, пробуждение к жизни многомиллионных масс, охваченных могучим порывом творческого созидания, глубокую преданность народа новым, выкованным революцией формам государственной власти. «Когда я вернулся во Францию, – пишет Эррио, – я имел смелость утверждать в маленькой книге «Новая Россия», что старая Россия умерла навсегда и что новый режим устойчив».
Конечно, Эррио ни в малой мере не стал коммунистом, ни «большевизаном», как его называла французская реакционная печать, но как человек широкого кругозора, как искренний французский патриот он сумел сделать из своих наблюдений и впечатлений важные выводы.
После возвращения из Советской России, после того как его умозрительные предположения под влиянием личных наблюдений превратились в прочные убеждения, он окончательно укрепился в мысли о необходимости, о жизненной важности для Франции, для укрепления мира в Европе франко-советского сближения и сотрудничества, дружбы между Францией и СССР.
