Два-три раза в неделю, когда Джону изменяет философское настроение, он зовет Марни поиграть с Шоном и его приятелями. Игровая комната, оборудованная гимнастическими снарядами, тобогтаном, батутом, заставленная огромными пластмассовыми кубиками, музыкальным автоматом и целым зверинцем гигантских плюшевых игрушек, больше похожа на детский парк аттракционов. Потолок разрисован изображениями персонажей из комиксов: Иоко в виде Уандервуман, Джон в виде Супермена и Шон в костюме Капитана Марвела – семья героев в окружении животных, обитающих в Волшебном Королевстве.
Есть здесь и пианино, за которое усаживается Джон, чтобы преподать своим юным ученикам урок музыкальной композиции. Однако Голый Профессор, мягко говоря, не отличается особым терпением. Невнимание детей быстро раздражает его, и он снова удаляется в свою берлогу.
Вернувшись в лоно кровати, Джон усаживается в позе лотоса, забивает огромный косяк, глубоко затягивается ароматным дымом и возвращается к уже начатому письму к тете Мими: она занималась его воспитанием в Ливерпуле, и оба сохранили по отношению друг к другу столько же любви и ненависти, как и прежде. Все те же упреки, те же споры. Но даже теперь, когда весь мир считает его одним из ведичайших людей второй половины XX века, Мими не может признать, что он кое-чего достиг, и продолжает относиться к нему, как к непослушному подростку. «Я верю в СЕБЯ... Чего же еще?» – пишет он так, будто ему необходимо защитить право на собственное существование в глазах старой леди, которую он не видел уже десять лет.
Разбросанные по стеганому одеялу Леннона книги свидетельствуют о том, что он продолжает напряженно работать, пытаясь найти решение своих проблем, уходящих корнями в детство. Он откладывает письмо к Мими, которому не суждено быть отправленным, и погружается в книгу, которая имеет для него такое большое значение: это «Первобытный крик» Артура Янова. Согласно концепции непрерывности, для того чтобы побороть невротическую зависимость, необходимо воспользоваться техникой обучения примитивных народностей. В книге, например, объясняется, что постоянный физический контакт ребенка с матерью, которая носит его на себе, не прекращая своей работы, дает этому ребенку силы стать независимой личностью. Подобная идея завораживает Джона, который постоянно стремится побороть ощущение оставленности. Всепоглощающее чувство тревоги, удерживающее Джона в полной прострации в полумраке собственной спальни, особенно ярко выражено на пластинке «Mother»2, это подлинная психодрама, дающая объяснение его неврозу.
Колокола звонят отходную, этот грустный и далекий звук напоминает о том мире, который символизирует их звон. За ними следует череда фортепьянных аккордов, полные меланхолии ноты одна за другой отдаляются, в то время как начинает звучать грустный голос, приглушенный, словно голос узника, заточенного в крепость... – или голос сумасшедшего, забившегося в угол чердака. И хотя в этом голосе есть протест, он бесстрастен. Его звучание, скорее, наводит на мысль о некоей навязчивой идее или о повторяющейся до бесконечности детской считалочке.
Но внезапно голос наполняется долго сдерживаемым чувством и взрывается в крике. Леннон призывает мать и отца. Его крик не похож на звук, испускаемый во всю силу легких певцом госпелов, не похож он и на вопль перепуганного героя фильма ужасов. Это сдавленный крик, отвратительный приступ тошноты. Джон Леннон пытается вытошнить свое прошлое. Но что бы он ни делал, это ему уже никогда не удастся.
9 октября 1940 года, шесть часов тридцать минут утра. В тот самый момент, когда Мими Смит удалось дозвониться до ливерпульского родильного дома, раздался вой сирен, предвещавший новый воздушный налет. Ее сестра Джулия Леннон была помещена в больницу прошлой ночью, и после тридцати часов мучений врачи решили сделать кесарево сечение. «Когда я узнала, что родился мальчик, – рассказывает Мими, – я сразу поехала туда, несмотря на воздушную тревогу. Всю дорогу бежала. Никто не смог бы меня остановить, даже Гитлер! Мальчик! Вы только представьте, первый мальчик в семье! Тот, кого мы все так ждали. Когда я добралась до больницы, я не могла оторвать от него глаз. Как же этот светловолосый малыш был красив! Это заметили медсестры. Три с половиной килограмма – как раз то, что надо, не маленький и не толстый. Как только я впервые увидела Джона, сразу поняла, что из него получится нечто необыкновенное».
Вой сирен не смолкал. В палату вошла сестра в длинном халате и белой косынке, взяла ребенка из рук Джулии и для безопасности положила под кровать. Мими следовало спуститься в подвал или уйти из больницы. Все так же бегом она отправилась домой, чтобы поделиться новостью с родными. «Мама! Он великолепен!» – возбужденно закричала она. «Да уж, в его интересах быть лучше других», – проворчал Поп Стенли, старый морской волк, удостоившийся звания дедушки. Когда Джон появился на свет, Джулии Леннон было двадцать семь, но она продолжала вести себя, как взбалмошная девчонка, и считалась большой мастерицей крутить романы.
Короткие юбки и туфли на высоких каблуках, подчеркивающие изгиб ноги, длинные золотисто-каштановые волосы, выступающие скулы, брови дугой, накрашенные губы – было довольно одной ее улыбки, чтобы мужчины теряли голову. Она получила немало предложений руки и сердца и могла бы составить «хорошую партию», но отвадила всех воздыхателей. Лишь один мужчина имел для нее значение – юный корабельный стюард Фредди Леннон. Фредди был ее Фредом Астером, а Джулия – его Джинджер Роджерс. Этот подвижный, как ртуть, гибкий юноша с голосом ирландского тенора и «идеальным профилем», что признавала даже неблагосклонная к нему Мими, желал жить наяву такой же жизнью, какую его знаменитый тезка вел на экране. Ну кто иной сумел бы повести себя так, как это сделал Фредди, когда впервые увидел Джулию? "Мы сидели в Сефтон-парке с одним приятелем – он учил меня знакомиться с девчонками, – рассказал Фредди Хантеру Дэвису3. – Я купил себе портсигар и шляпу-котелок и не сомневался, что против такого ни одна не устоит. И вот мы заприметили одну девчушку. (Джулии и Фреду было в то время по шестнадцать лет.) Я к ней подхожу, а она говорит: «Ты выглядишь как дурак!» – «А ты просто прелесть», – ответил я, присаживаясь рядом. Все было совершенно невинно. Я еще ничегошеньки не понимал. Она заявила, что если я намерен и дальше сидеть рядом, я должен немедленно снять свою идиотскую шляпу, и я подчинился. Я просто выбросил ее в озеро!" Фредди не составляло труда изображать из себя певца и танцора, поскольку с раннего детства у него остались замечательные воспоминания об умершем к тому времени отце: в молодости Джек Леннон выступал в Соединенных Штатах в составе ансамбля Эндрю Робертсона. Когда Фредди выходил в море на борту одного из великолепных, старых, построенных еще в тридцатые годы теплоходов, он нередко вспоминал семейную традицию, мазал лицо гуталином и потрясающе имитировал великого Эла Джолсона, падая на колени и исполняя «Мамми».
