8. Совершенно невероятная, но при этом вполне возможная, а потому имеющая право быть версия. Появилась она относительно недавно. Якобы убедившись в том, что Николай I Лермонтова из армии не отпустит и будет его гнобить-«перевоспитывать» на войне до последнего вздоха, друзья сговорились устроить поэту ложную дуэль, ранить его — опасно, но не смертельно — и предоставить ему таким образом возможность выйти в отставку по ранению. По этой причине противником Михаила Юрьевича стал один из наиболее близких ему людей, к тому же плохо стрелявший. Оттого и целился Мартынов так долго, что должен был непременно ранить поэта серьезно, но «не опасно», дабы его сочли неспособным служить далее. Потому и поднял Лермонтов правую руку вверх, чтобы ранили его именно в нее.
Однако далее сам собой случился «несчастный случай». Потому все участники дуэли и были столь потрясены гибелью Михаила Юрьевича и поначалу впали в панику.
Против этой версии выдвигаются очень серьезные аргументы, и главный из них — дуэлянты не пригласили с собой доктора и не взяли транспорт для перевозки раненого.
9. К этой версии примыкает еще одна: Лермонтов сам искал дуэли с Мартыновым и делал все возможное, чтобы не дать последнему возможности пойти на примирение. И происходило это по сугубо психологической причине: в Лермонтова вселился Печорин.
Я, конечно, пишу напрямую. Автор данной концепции современный литературовед и литературный критик Владимир Исаакович Левин в нашумевшей статье в еженедельнике «Литературная Россия» высказался со множеством оговорок и расшаркиваний: «Но вот Лермонтов выпускает свой роман. И тут происходит чрезвычайно интересное явление. В широко известной восточной сказке джинн, заточенный в бутылку, вселяется в освободившего его человека и подчиняет себе его. Нечто подобное произошло и с Лермонтовым: сойдя со страниц романа, Печорин словно начинает воздействовать на поступки и мировосприятие автора.
Предпосылки для такого влияния были. Не следует забывать, что Лермонтов был очень молод, что характер его, как мы видим из воспоминаний современников, был еще недостаточно устойчив и полон противоречий, так как находился, видимо, еще в процессе формирования. В то же время Печорин, человек, умудренный значительно большим жизненным опытом, закаливший свой характер в различных бурях, уже прошедший в своих отношениях с обществом тот этап, на котором пока еще находился Лермонтов, натура в данный момент, пожалуй, более сильная, чем Лермонтов.
Очень существенно также, что герой и автор находятся по своему интеллекту на одном уровне. Лермонтов создал образ человека, в этом плане ничем не уступающего ему самому. Интеллектуальная близость Печорина и Лермонтова такова, что, встреться они в жизни, между ними вполне могли бы возникнуть близкие отношения — в тех пределах, разумеется, в каких допустил бы их Печорин, который, безусловно, был бы в этой дружбе старшим.
Важно и другое. В представлении Лермонтова Печорин вовсе не был «отрицательным героем», типичным сыном века, зараженным всеми его болезнями и пороками.
Печорин находится в оппозиционном положении по отношению к своему времени, по отношению к тлетворному духу николаевской России. При всей своей силе он бессилен перед временем. Но для Лермонтова важно то, что Печорин, который имеет все возможности (имя, состояние, способности), чтобы сделать карьеру в общественных условиях того времени, не идет на это, сознательно предпочитая общественное прозябание. В этой абсолютной бескомпромиссности Печорина выражен определенный лермонтовский идеал: поэт так же относился к своей карьере в николаевской России, как и его герой.
И наконец, последнее: в характерах героя и автора была очень существенная для обоих общая черта, которая вполне могла послужить своего рода плацдармом для возникновения и роста влияния Печорина на Лермонтова, для развития общности в их характерах: это глубочайший интерес обоих к психологии человека. При том — одинаковом — отношении к русскому обществу 30-х годов, которое отличало и Лермонтова, и Печорина, эта черта приобрела жизненно важное значение для них обоих.
По этой линии вполне могло развиваться влияние героя на автора.
Мы не знаем, когда впервые возникло это влияние: в процессе ли работы Лермонтова над романом или когда «Герой нашего времени» был уже закончен. Но, в сущности, это не имеет значения. Важен самый факт: создание оказывает влияние на создателя!
Вряд ли сам Лермонтов сознавал развивающуюся в его характере близость Печорину. (Эту близость отметил Белинский, посетивший в апреле 1840 года находившегося под арестом поэта.)
… Лермонтов ведет себя с истинно печоринским хладнокровием. Именно Печорин «заставляет» его неподвижно стоять, взведя курок, подняв пистолет дулом вверх, «заслоняясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста».
Мартынов быстрыми шагами идет к барьеру. Сомневаться не приходится — сейчас он будет стрелять.
Ну что ж, Мартынов ясен — и Лермонтов, с презрением глядя на него, поднимает руку, чтоб выстрелить в воздух.
Выстрелить в воздух поэт не успел…»
10. Версия о выполнении «приговора 16». Весь вечер 13 июля кружковцы Столыпин (Монго), А. И. Васильчиков и С. А. Трубецкой нашептывали Мартынову о том, какие гадости рассказывает о нем Лермонтов, и о том, что далее терпеть такое глумление нельзя. Особо преуспел в этом деле Васильчиков. Исследователь Александр Борисович Галкин писал: «Расследовавший по горячим следам дело о дуэли П. К. Мартьянов был убежден в причастности князя Васильчикова к гибели поэта: «Недобрая роль выпала в этой интриге на долю князя.
Затаив в душе нерасположение к поэту за беспощадное разоблачение его княжеских слабостей, он, как истинный рыцарь иезуитизма, сохраняя к нему по наружности прежние дружеские отношения, взялся руководить интригою в сердце кружка и, надо отдать справедливость, мастерски исполнил порученное ему дело. Он сумел подстрекнуть Мартынова обуздать человека, соперничавшего с ним за обладание красавицей, раздуть вспышку и, несмотря на старания прочих товарищей к примирению, довести соперников до дуэли, уничтожить <выскочку и задиру> и после его смерти прикинуться и числиться одним из его лучших друзей». «От него самого я и слышал, — говорил В. И. Чиляев, — Мишеля, что бы там ни говорили, а поставить в рамки следует! Итак, Мартынов, похоже, стал орудием мщения для мстительного Васильчикова, а заодно «козлом отпущения» во время следствия по делу о дуэли»[227].
И без того болезненно самолюбивый Николай Соломонович был возбужден «кружком шестнадцати» до высшей степени, сорвался и вызвал поэта на дуэль. Далее заговорщикам оставалось только организовать условия, при которых Лермонтов был бы гарантированно убит.
