— Мои обстоятельства таковы, что я попросту бедствую, — глухо ответил Борис.
— Кто же виноват в этом? Вы сами! Вот уже скоро два месяца, как мы не получаем от вас ничего мало-мальски интересного. Результат — налицо. — Гуклевен с улыбкой поиграл зеркальцем у Бориса перед глазами. — Дальше будет еще хуже. Насколько я знаю вашу тетушку, она не станет вас кормить даром. Нужно зарабатывать денежки.
— Отпустили бы вы меня, Христофор Францыч, — взмолился Борис с безнадежной тоской. — Тошно мне.
— Куда же вы пойдете? Вернетесь назад в университет?
— Вряд ли… Прошлое отрезано для меня.
— Тогда куда?
— Куда-нибудь, Христофор Францыч… лишь бы подальше.
— Это несерьезно, господин Сталбе.
— Нет, вы ошибаетесь, это очень даже всерьез. Отпустите, чего вам стоит? Я за вас буду бога молить. Ну, послушайте, зачем я вам нужен? Меня выжали до последней капли, как лимонную корку.
— Не могу. Попросите полковника.
— А он может?
— Юний Сергеевич все может. Вы попросите. Он очень гуманный начальник.
— Нет, он страшный! И вы тоже, Христофор Францыч, страшный. Вервольф! Оборотень! — Далее студент понес уже совершенную чепуху про декабрьского волка, упыря в холодной могиле и бессмертного палача с заговоренным талером.
— Могу даже дать совет, как расположить к себе господина полковника, — предложил Гуклевен, терпеливо выслушав фантастический бред. — Как благородный человек, он, как мне представляется, даст вам возможность быстро выйти из игры, раз вы устали. Скажу больше: я сам предоставлю вам такой шанс. Желаете?
— Что я должен сделать? — Борис прикрыл глаза и устало уронил голову.
— Возьмите себя в руки! — ущипнул его под столом Гуклевен. — Вас могут принять за пьяного. Здесь это не принято. Вы не в «Европейской».
— Простите. — Он выпрямится и убрал локти со стола. — Так что вы хотите?
— Я ничего от вас не хочу. Это вы требуете сами не знаете чего. Вы надоели мне, Борис! Нам действительно пора расстаться. Выполните одно маленькое поручение, и можете убираться, куда захотите. Мы даже выплатим вам прогоны.
— Я вам не верю.
— И напрасно. — Гуклевен вынул бумажник и достал оттуда памятный вексель: — Узнаете?
— Договор с сатаной. Несмываемый пергамент. Видите, как буквы корчатся, словно набухшие кровью пиявки.
— Сразу чувствуется, что вы племянник аптекаря, — одобрительно кивнул Гуклевен. — Смотрите же, господин Сталбе! — Выпростав кисти рук из гремящих манжет, он, как заправский фокусник, разорвал бумагу на четыре части: — Раз, два! — бросил клочки в пепельницу и поджег. — Это аванс. Если сегодня вечером сделаете все, как надо, завтра поутру я лично отвезу вас на вокзал. «Была без радости любовь, разлука будет без печали…» А теперь слушайте меня внимательно. — В руках Гуклевена очутилась еще одна бумажка. — Суньте ее за часы, где Плиекшаны хранят свою переписку.
— А что потом?
— Не ваша забота.
— Покажите, — Борис потянулся за желтоватым, с загнутыми углами листочком.
— Но-но! — Гуклевен отдернул руку. — Сперва дайте согласие.
— И больше ничего вы от меня не потребуете? Я буду свободен?
— Как ветер в поле.
— Хорошо, — выхватил бумажку Борис.
«УПРАВЛЕНИЕ ВАГОНОСТРОИТЕЛЬНЫХ И МЕХАНИЧЕСКИХ ЗАВОДОВ „ФЕНИКС“ УДОСТОВЕРЕНИЕ.
Сим удостоверяется, что представитель сего Антон Петров Зутис работает на нашем заводе в качестве пильщика в подсобных мастерских г. Шлоки и получает поденно 1 руб. 20 коп.».
— Что это значит? — поднял глаза Борис. — Я ничего не понимаю.
— И незачем. Ваше дело маленькое — подложить в письма. Остальное вас совершенно не должно касаться.
— Будь по-вашему! — решился Борис. — Все едино в последний раз… Я попробую.
— Попробуете? — Гуклевен тронул мушку усов окаменелым ногтем мизинца. — Вы сделаете это, студент. Теперь у вас нет иного выхода.
— Ладно. — Борис спрятал документ и, стеснительно потирая руки, попросил: — Закажите графинчик водочки.
— Как вам будет угодно. — Гуклевен щелкнул пальцами. — Только я буду следить. Вы же совсем не умеете пить.
— Скажите, Христофор Францыч, — спросил Борис, занюхивая выпитую натощак рюмку соленым сухариком, — это не тот рабочий, которого нашли убитым тогда в лесу?
— Повторяю, господин Сталбе, — агент побагровел и закашлялся, брызгая слюной, — вас это совершенно не касается! Не рассуждайте.
— Так я ничего, вы не беспокойтесь, Христофор Францыч, я сделаю.
По пути в трактир, где остановился на время пребывания в Риге, он зашел на почту и спросил конверт с маркой. Отойдя от окошка, спешно, срывающимся почерком набросал несколько строк:
«Простите за все то зло, которое я принес в ваш дом. Ради всего святого, берегите себя. Петля вокруг вас сжимается. Эту бумагу мне велели подкинуть жандармы. Пусть она послужит вам орудием защиты от гнусного оговора. Страх заставлял меня делать дурное, но я никому не желал вреда. Тем более вам, которых боготворил. Теперь страха нет. Я ухожу. Прощайте».
Вложив в конверт записку вместе с удостоверением, Борис тщательно заклеил его и передал в окошко.
Перед тем, как в убогом и грязном номере перерезать себе вены, он долго плакал. Стало нестерпимо жаль расставаться со всем, что он видел и знал. Шевельнулся соблазн убежать куда-нибудь на край света, пройти через любые терзания и позор, но только бы оттянуть роковой шаг. Но выхода действительно не было. Вспомнив о письме, которое, запечатанное сургучом, проштемпелеванное, лежало, наверное, в почтовом вагоне, он зажмурился и, раскрыв бритву, полоснул себя по рукам.
Ему и в голову не пришло, что перлюстратор на другой день передаст конверт с адресом Плиекшана по начальству, и полковник Волков устроит Христофору Францычу кошмарный разнос.
Не осталось времени на раздумье. Прекрасная дама уже спешила ему навстречу, смело правя квадригой белых, с шорами на глазах, коней, и покрывало с жемчужными слезками неслось за ней, как крыло ночи.
На станции выяснилось, что поездов на Ригу не будет. Плиекшан в раздумье потоптался перед расписанием и подошел к запотевшему окну. От голландки, в которой жарко пылали шестигранные торфяные брикеты, исходило ровное, расслабляющее тепло. С перронного навеса срывались тяжелые капли. Над речной долиной колыхался промозглый туман. Дождь мог возобновиться в любой момент. Собственно, он и не прекращался. Воздух сочился водяной пылью, которая то ли оседала с непроглядного неба, то ли подымалась от залитой желтыми лужами земли.
