Отбомбившись, разворачиваемся над Сарептой, ложась на обратный курс. Машину так тряхнуло, что я думал, пробью головою фонарь кабины. Грохнуло где-то справа и ниже самолета.
В голове гул, перезвоны. Моторов не слышно совсем. Но… летим. Или нет?.. Да, летим. Без моторного рокота. Только в кабине кислая гарь. Командир на месте, за штурвалом. Сгорбился. Быстро оглядывается на меня. Белый-белый овал лица, а вполлица не глаза, а огромные черные… фары. Ну да, соображаю… очки.
Самолет рыскает из стороны в сторону, то выше, то ниже. Сквозь перезвоны в голове и проявившийся шум моторов слышу, как Витя запрашивает у командира эскадрильи разрешение на вынужденную посадку.
Приземлились севернее Дубовки, прямо на дорогу, ведущую к Камышину. Взрывом зенитного снаряда повредило тяги управления и бензопровод. Еще теряя высоту, командир вызвал техпомощь.
Пока ожидали прибытия технарей, случился любопытный эпизод. Зоркий Вася заметил, что по дороге, направляясь на север, пылят две машины — легковая и грузовая, полуторка.
По команде Виктора мы встали поперек дороги, изготовив пистолеты. В легковушке оказался какой-то представитель местной власти с семьей, в полуторке набит скарб, включавший два платяных шкафа. Основательно сматывал удочки чинуша! Пропуска, разрешения на эвакуацию у него не было. Явный признак паники. Пытался было начальственно рыкнуть на нас. Но Витя так вмазал ему, что он скис совсем. Жену с ребенком пересадили в кабину полуторки и разрешили ехать дальше на Камышин. А этого — в легковушке — развернули назад, восстанавливать советскую власть на местах.
Когда прибыли технари во главе с грузным воентехником 3-го ранга, мы, поспав всласть… играли в горелки, бегая вокруг нашей «пешки».
Воентех, добродушно понаблюдав за «экипажем машины боевой» и выслушав доклад Виктора, изрек:
— И-ех, вам бы, детки, к мамам надо поближе. За подол бы мамкин подержаться, а не за штурвал или пулеметы…
— Ну, ты, дед, не очень, — взъерепенился Вася, — к вашему сведению, товарищ воентех, вот этот парень, указал он на меня, — лучший бомбардир нашей эскадрильи, а наша эскадрилья — лучшая в ВВС!..
— Трепачи и игруны вы лучшие в ВВС! — улыбнулся «дед» (лет сорока) и, махнув рукой, начал распоряжаться ремонтом.
Закончив восстановление нашей «птицы», техник хлопнул по плоскости.
— Если вы, орлы, дотянули сюда на этом решете, то долго летать будете, — сплюнул трижды через плечо. — Машина в порядке. Летите, орлята, сталинские соколы! Побивайте рекорды и бейте гадов фашистов! Будь жив, мальчик! — И он сдвинул мне шлем на нос. — Бом-бар-дир!..
И уехали наши спасатели. А мы полетели дальше и выше — заштопанные.
Доброму, душевному пожеланию того авиатехника не суждено было сбыться. При возвращении с задания наш полк был атакован «мессершмиттами», сопровождавшими большую группу «юнкерсов», шедших то ли на Саратов, то ли на Куйбышев. А мы шли пустые, сбросив бомбовый груз и изрядно поистратив пулеметные боеприпасы в районе между Волгой и Доном.
Сколько помню, Вася поджег первого из атаковавших нас «мессеров». Во всяком случае, хорошо помню, что тот, выходя из атаки, поволок за собою шлейф. А вот второй, третий или четвертый (не разобрать было в этой непрерывной карусели) что-то нарушил в тягах управления. Руль высоты заклинило, вероятно. И «пешка» наша пошла по наклонной к Волге. Помню команду Вити: «Покинуть машину!»
Справа внизу, над самой рекой, купол парашюта — Вася выбросился. Мне, чтобы выброситься, надо было либо дождаться, когда командир покинет машину, либо перелезать через него.
Фонарь над кабиной был полуоткрыт… Стремительно надвигался берег реки… Высота «200» на высотомере — последнее, что помню.
Ноябрь 1942 года — март 1943-го
Ослепительно белое небо. Душная тишина. Все болит. Шлем, комбинезон, унты, перчатки — чугунные. Давят — не пошевельнуться. И пресс на груди, на ногах и руках. Скосил глаза направо — белая степь. Налево мужик какой-то сидит… на кровати. Голова, рука забинтованы. На коленях раскрытая книга. Читает… Это не наш мужик… Где я?.. А Витя, Вася — где?..
Курить хочу. Никогда не хотел. Мальчишеские забавы с курением были очень краткими и неприятными. В училище и в части вместо курева брал добавку сахара. Так, изредка, за компанию брал в зубы папиросу, чтобы взрослым казаться. А сейчас хочу курить.
— Закурить… дай, — говорю мужику.
И ухом не повел. Читает. Музыка тоненько, издалека.
— Дай закурить! — говорю громко.
Мужик шевельнулся, огляделся. Смотрит на меня задумчиво. О, в глазах мысль появилась. Заискрились. Заулыбался:
— Эй, корешок! Никак, опять очнулся? — Голос бархатистый, низкий. — Ты чего?..
«Опять»… При чем здесь «опять»? А что было до «опять»?.. «Мессер» на хвосте… Берег реки запрокидывается… Число «200»… Бело-зеленое число на черном. Не число, а деление, деленьице…
Мужчина наклоняется надо мною:
— Ты чего, парень?
— Курить хочу! Дай закурить! — кричу.
Много дней спустя Борис (так звали однопалатника) рассказал, что «крик» мой он едва разобрал, вплотную приложив ухо к моим губам.
— Эт-то можно! Это пожалте! — обрадовался Борис, подавая мне папиросу.
Или потому, что это была первая затяжка дымом или, скорее, протест организма, папиросу вышибло приступом кашля с кровью.
Папироса лежала на полу, а по мундштуку ее, как в трубочке термометра, поднималось красное.
Боря быстро заковылял из палаты.
* * *
Уж такая тягомотина — дни, ночи, месяцы в госпитале. Все это страшно усугублялось вестями с фронта, сообщениями о тяжелых боях на Волге, под Сталинградом, в самом городе.
По крохам, по отдельным деталям, сообщенным однополчанами, навещавшими меня, восстановил картину катастрофы нашего славного экипажа.
Наша «пешка», потерявшая управление, по довольно отлогой нисходящей грохнулась на левом берегу Волги в районе Быково. Значит, перетянул ее Витя через реку. Стрелок наш, Вася, успел покинуть самолет. Однако погиб парень — то ли расстрелянный на парашюте, то ли неудачно приводнившийся, запутавшийся в стропах. Командира нашли в 50 м слева впереди от самолета, всего изломанного, окровавленного. Меня не нашли сразу, но, вернувшись, обнаружили… в самолете, на своем месте. Фонарь был сдвинут, кресло мое, сорванное с цапф, пробило днище кабины. Сидел я, запрокинувшись назад, вцепившись рукой в борт открытой кабины. Обе ноги сломаны, а в остальном — целехонький. Лицо — как гипсовая маска, и тонкая струйка крови из-под шлема по щеке. Кожа на голове лопнула немного.
