Так прошло лето. Приближался день начала учебных занятий. Нужно было окончательно решить, какие курсы я буду читать. Инженерная школа имела аэродинамическое отделение, студенты которого часто не ограничивались обычным четырехлетним курсом, а оставались в университете на пятый год и получали при окончании звание магистра. Было решено читать этим студентам такие же курсы, как я читал докторантам в Мичиганском университете. Кроме того декан предложил мне взять одну группу студентов, только начинающих изучение механики. Он полагал, что таким образом у меня установится связь со студентами младших курсов и я смогу приобрести слушателей для дальнейших докторантских курсов. Идея оказалась правильной и в дальнейшем я никогда не имел недостатка в слушателях.
Итак, кроме докторантского курса, я начал читать курс элементарной статики и надо сказать, что чтение этого курса доставляло мне большое удовольствие. У меня был большой запас задач, взятых из практики. Такие задачи вызывали интерес студентов и они охотно тратили время на их разрешение. Мое общее впечатление было то, что в Станфорде студенты учились лучше, чем в Мичиганском университете. Тому могло быть несколько причин. В Станфордской школе число студентов было не велико, группы были небольшие. Преподаватель знал своих студентов и мог влиять на них. Указывалось и на то, что при высокой плате за учение в Станфорде студентами были дети более обеспеченных классов, которые могли учиться в лучших низших школах и могли приобрести лучшую подготовку. Большинство из них выросло в интеллигентных семьях и могли с детства приобрести интерес к умственному труду. Внешне Станфордские студенты были более воспитаны. Не было той грубости, которую приходилось иногда замечать среди студентов Мичиганского университета. Одним словом, Станфордским университетом я был доволен и решил устраиваться в Пало Альто более основательно. Мы достаточно кочевали на своем веку. Захотелось обзавестись собственным домом и устроить свою жизнь поудобнее. В декабре мы нашли подходящий дом и в январе 1937 года мы в него переселились. Мне шел 59-ый год, пора было начать жить более спокойно.
В Станфордском университете учебный год разделен на три четверти. Каждая четверть заключает десять недель регулярных занятий и одну неделю экзаменов. Назначение начала и конца каждой четверти и составление расписаний лекций и экзаменов делается администрацией университета. В начале каждой четверти профессор получает список студентов своей группы и в конце, в назначенный после экзамена день, возвращает этот список с выставленными в нем экзаменационными отметками. Установленный порядок строго соблюдается и студентами, и профессорами.
Присутствие студентов на лекциях проверяется каждый раз по списку. Порядки эти мало приятны для профессоров из Европы, привыкшим к условиям «Академической Свободы». Вспомнилось мне, как я приехал в Гёттинген в апреле 1905 года слушать лекции профессора Прандтля. В полученном мною заранее расписании значился день начала занятий в конце апреля, но когда я пришел в этот день в университет, то нашел все аудитории пустыми. Служитель, узнав, что я хочу слушать лекции Прандтля, объявил мне, что профессор сейчас в Баварии и что, когда он вернется, он вывесит объявление о дне начала лекций.
Возвращаясь к Станфорду, отмечу здесь еще одну особенность организации преподавания в американских школах такого предмета, как механика, где имеется целый ряд преподавателей. Я в начале вообразил, что, как старший, могу иметь влияние на организацию преподавания всей механики. Приглашал к себе младших преподавателей, говорил с ними об отделах механики, которые для инженеров должны быть особенно важны, о примерах и задачах, которые следует студентам давать. Позже выяснилось, что таким образом я вторгаюсь в чужую область. В Станфордской инженерной школе механика включена в отделение гражданских инженерных наук и глава этого отделения является и главой механики. Все преподаватели работают независимо друг от друга и в моих советах не нуждаются. К концу учебного года я это обстоятельство выяснил и в дальнейшем за преподавание элементарной механики не брался и читал только лекции для будущих магистров и докторов.
Рождество и перерыв между зимней и весенней четвертями во второй половине марта мы провели в Кармел на берегу океана и зимы так и не видали. На Рождество в солнечные дни гуляли без пальто. А в марте была уже настоящая весна. Все зеленело, цвели фруктовые деревья. После Анн Арборских холодов и ветров нам все это очень нравилось.
В начале июня, по окончании занятий в университете, опять собрались в Европу. Мы не были там три года. Хотелось повидать старшую дочь в Берлине и брата, жившего в Польше. Мне захотелось побывать также в Гёттингене на праздновании двухсотлетия университета. С переселением в Калифорнию поездка в Европу значительно удлинялась. От Сан Франциско до Нью Йорка нужно ехать трое суток. В Европе железнодорожные поездки всегда меня занимали — видишь новые города, новые страны, перемены в природе. В Америке пустыня, однообразие. Не на что смотреть и время проходит в чтении газет и книг.
В Чикаго пришлось ждать поезда полдня. Можно было заняться осмотром города. Но осматривать нечего. Красив только небольшой участок набережной озера Мичиган. На этой набережной расположен музей искусства, интересная картинная галерея. Но какое ужасное здание! Оно осталось от какого‑то выставочного павильона, расположено над железнодорожными путями и все качается при проходе поездов. Везде копоть и грязь, и это в одном из богатейших городов мира! В Нью Йорке мы не задерживаемся и едем на пристань. Ехать приходится далеко за город. Пароход немецкий, а в Нью Йорке немцев не любят и для немецкой пристани не нашлось места там, где пристают пароходы других стран.
Пароход оказался прекрасным и мы в пять дней были у берегов Франции, а на шестой прибыли в Бремен и, не останавливаясь, отправились в Берлин. В Берлине я пробыл недолго и, оставив жену с внуками, сам поехал на торжество двухсотлетия университета в Гёттинген. Приехал я рано и, устроившись в отведенной мне комнате, пошел к памятнику Гаусса. Тут уже оказалась значительная группа лиц, пришедших, как и я, поклониться памяти великого немецкого ученого.
На следующий день состоялось оффициальное открытие празднества. Оно началось с шествия ученых со всех концов мира, приглашенных на торжество. Участники были разделены на группы по странам. Я присоединился к американской группе. Все мои соседи явились в докторских мантиях различных американских университетов, я один был в пиджаке. Их видимо интересовал вопрос — имею ли я право на участие в шествии, но я их любопытства не удовлетворил.
