Еще раньше оборвалась жизнь единственного законного сына Волынского. Как свидетельствуют бумаги Герольдмейстерской конторы, пятнадцатилетний Петр Артемьевич, явившийся 26 марта 1743 года в Петербург на смотр дворянских юношей, доложил, что он и сестры являются владельцами трех тысяч душ крепостных крестьян, «а других братьев он не имеет»; сам же он «грамоте росиской читать и писать обучен, а ныне обучаетца другим наукам, когда ему бывает от болезни свободнее, ибо он одержим чехотною болезнию (туберкулезом. — И. К.), от которой свидетельствуетца данным от дохтора Гутберха аттестатом, понеже оной дохтур ево от той болезни ползовал и ползует». Приложенный врачебный документ врача удостоверял, что у его пациента «чехотка немалая и одышка, к тому ж происходит часто кровь горлом», отчего больной «весьма слаб и в службе быть неспособен». Юный Волынский просил о том, «чтоб отпустить в дом ево за показанною болезнию». Чиновники конторы отправили юношу на осмотр к собственному врачу и после того, как тот подтвердил заключение коллеги, решили предоставить больному длительный отпуск — он должен был снова явиться на освидетельствование через пять лет{477}. Но приступить к службе Петру Волынскому было не суждено: 25 ноября того же года юноша скончался.
Так единственной наследницей имений отца с двумя тысячами душ и московских хором на Рождественке осталась «девица Мария Артемьева дочь Волынская». Ей же в 1759 году были отданы конфискованная библиотека Артемия Петровича и прочие «отписные отца ее вещи»{478}. В 1745 году государыня пожелала выдать ее замуж за сына другого сподвижника Петра 1 — Петра Александровича Румянцева. Родители юноши были довольны, но жених отказался от завидной невесты — может, и к лучшему для нее, поскольку будущий фельдмаршал предпочитал свободу и разгульный образ жизни, и мать-графиня со слезами писала сыну: «Видно… ни страху божеского нет, ни жалости об нас… мы совсем от вас отречемся».
В феврале 1748 года императрица все же подыскала Марии достойного мужа — Ивана Воронцова. Как и братья Роман и Михаил, Иван Илларионович (1719—1786) с юности обретался при дворе. «В службу определен в 735-м году декабря 18 дня ко двору ее императорского величества государыни императрицы, а в тогдашнее время государыни цесаревны Елисавет Петровны камер-пажем. И имянными ее императорского величества высочайшими указами жалован в 742-м апреля 25-го лейб-гвардии в Преображенской полк в порутчики, в 744-м июля 15-го в капитаны-порутчики, в 751-м майя 26-го в капитаны, а в 753-м году апреля 25 дня ко двору ее императорского величества в камер-юнкеры. Жалованье получает по имянному ж ее императорского величества указу от придворной канторы в год по тысяче рублев. Детей у него мужеска полу: Артемей, по шестому году, обучается в доме ево российской грамоте читать и писать, а на смотр за малолетством еще нигде не объявлен; Петр, десяти месяцов. Дворовых людей и крестьян за ним мужеска полу собственных в Ростовском триста девяносто пять, в Танбовском двести дватцать, в Вологоцком уездех сорок, да приданых жены ево в Московском, Муромском, Пензенском, Луховском, Казанском две тысячи. Всего две тысячи шестьсот пятьдесят пять душ», — доложил он о своей службе и состоянии при переписи чиновников империи в июне 1755 года. Через год он добавил, что пожалован камергерским чином, «а ис показанных в прежней ево скаске детей сын ево Артемей, которой по силе указов в Геролдмейстерской канторе на первой смотр явлен минувшего майя 10-го дня, по высочайшему ж ее императорского величества имянному указу определен майя 27-го лейб-гвардии в Конной полк в рейтары, а июня 2-го числа в капралы»{479}.
Жизнь четы Воронцовых сложилась удачно. Иван Илларионович пользовался придворным счастьем старших братьев, но сам в большую политику не вмешивался и служебной карьере предпочитал спокойную жизнь московского барина. Мария Артемьевна стала ему достойной женой. Ее портрет кисти Федора Рокотова изображает не погруженную в домашние дела мать семейства, а спокойную и уверенную в себе светскую даму, сохранившую в глазах современников ореол мученичества отца.
К тому времени подоспела и его окончательная реабилитация. Ближайший советник императрицы Екатерины II министр иностранных дел Никита Иванович Панин, по совместительству ведавший делами политического сыска о выступлениях против нового режима, в октябре 1764 года рассказывал, что ознакомился со следственным делом Артемия Петровича «и чуть его паралич не убил; такие мучения претерпел несчастной Волынской, и так очевидна его невинность!». Отнюдь не все были согласны с его вердиктом: «На сие зачали описывать, какой негодной человек был Волынской и какого зверского нраву». Примечательно, что вспомнили о казненном министре во время беседы о турецких визирях, которые, «не взирая на то, что так часто их давят, всегда этого места добиваются». Но Панин гнул свою линию: «хотя и признавал, что он был человек свирепой и жестокосердной в партикулярной жизни, однако говорил при том, что имел многие достоинства в жизни публичной, был разумен, в делах весьма знающ, расторопен, бескорыстен, верной сын отечества»{480}.
Так считала и Екатерина II. «Сыну моему и всем моим потомкам, — писала она в 1765 году после прочтения материалов следствия, — советую и поставляю читать сие Волынского дело, от начала до конца, дабы они видели и себя остерегали от такого беззаконного примера в производстве дел. Императрица Анна своему кабинетному министру Артемью Волынскому приказывала сочинить проект о поправлении внутренних государственных дел, который он и сочинил, и ей подал. Осталось ей полезное употребить, неполезное оставить из его представления. Но, напротив того, его злодеи, и кому его проект не понравился, из того сочинения вытянули за волосы, так сказать, и взвели на Волынского изменнический умысл, и будто он себе присвоивать хотел власть государя, чего отнюдь на деле не доказано. Еще из сего дела видно, сколь мало положиться можно на пыточные речи; ибо до пыток все сии несчастные утверждали невинность Волынского, а при пытке говорили все, что злодеи их хотели. Странно, как роду человеческому пришло на ум лучше утвердительное верить речи в горячки бывшего человека, нежели с холодною кровию; всякий пытанный в горячки и сам уже не знает, что говорит. И так отдаю на разсуждение всякому, имеющему чуть разум, можно ли верить пыточным речам и на то с доброю совестию полагаться. Волынский был горд и дерзостен в своих поступках, однако не изменил; но напротив того — добрый и усердный патриот и ревнителей к полезным поправлениям своего отечества, и так смертную казнь терпел, быв невинен; и хотя б он и заподлинно произносил те слова в нарекание особы императрицы Анны, о которых в деле упомянуто, то б она, быв государыня целомудрая, имела случай показать, сколь должно уничтожить подобные малости, которые у ней не отнимали ни на вершка величества и не убавили ни в чем ее персональные качества. Всякий государь имеет неисчисленные кротче способы к удержанию в почтении своих подданных: если б Волынский при мне был, и я бы усмотрела его способность в делах государственных и некоторое непочтение ко мне, я бы старалась всякими, для него неогорчительными, способами его привести на путь истинный. А если б я увидала, что он неспособен к делам, я б ему сказала или дала уразуметь, не огорчая же его: будь счастлив и доволен, а ты мне не надобен»{481}. Она распорядилась установить на могиле Волынского гранитную колонну с урной из белого мрамора.
