К стыду моему и я не задумываясь подняла руку за Деву-птицу — так велик был престиж и власть громовержца-самодержца Зевса-Гумилева.
Никто из цеховцев при нем не мог даже
…сметь
Свое суждение иметь.
Гумилеву, впрочем, и в голову не пришло, что мы все занимаемся «подхалимажем». Наше голосование его ничуть не удивило, он принял эклер — как заслуженную награду. И съел его.
Я привела этот забавный случай с эклером, как пример взаимоотношений между Гумилевым и нами всеми.
Н. Оцуп старался, после смерти Гумилева, создать миф о своей дружбе с Гумилевым. Никакой особенной дружбы между ними не только не существовало, но Гумилев, в последний год своей жизни, стал относиться к Оцупу очень сдержанно. Он не мог ему простить его участия в первоначальном Союзе Поэтов, возглавляемом Блоком и враждебном Гумилеву.
Оцуп, несмотря на его утверждение, никакой роли в восстановлении 2-го Цеха не играл и был таким же рядовым членом его, как Рождественский, Нельдихен, я и остальные новоизбранные члены Цеха.
Я не стала бы касаться этого неприятного вопроса (с Оцупом я до самой его смерти была в наилучших отношениях) если бы неправильные сведения о Гумилеве, автором которых является покойный Н. Оцуп, не начали проникать в печать — в Собрании Сочинений Н. Гумилева, редактированных Г. Струве и Б. Филипповым немало ссылок на Оцупа, дающих совершенно ложное понятие о Гумилеве и о его последних днях.
Вот, например, комментарий к экспромту Гумилева — кстати самим Гумилевым читавшийся так:
Не Царское Село — к несчастью,
А Детское Село — ей-ей!
Не лучше ль быть под царской властью,
Чем стать забавой злых детей?
а не как напечатано в «Собрании сочинений»:
Что ж лучше: быть царей под властью
Иль быть забавой злых детей?
Привожу примечание № 394, стр. 334 из «Собрания сочинений» Н. Гумилева, т. II:
«По словам покойного Н.А. Оцупа, это — последний написанный Гумилевым экспромт. Вот что писал Оцуп, вспоминая о последних днях жизни Гумилева: „Мы встречались каждый день и ездили вместе в бывшее Царское, тогда уже Детское Село — Гумилев читать лекции в Институте Живого Слова, я проведать мать. С ней и Гумилев подружился. Ей написал он свой последний экспромт (о Царском Селе)…“
Оцуп ошибается — экспромт этот был сочинен Гумилевым не летом 21-го, а летом 19-го года.
В 19-ом году Гумилев действительно часто ездил в Царское и даже перевез с помощью своих слушателей-красноармейцев всю свою многотомную библиотеку из своего Царскосельского дома на квартиру на Преображенской улице № 5, куда он переехал из квартиры Маковского в начале 19-го года.
Оцуп пишет, что летом 21 года Гумилев каждый день ездил в Царское Село читать лекции в Живом Слове — и дальше о дружбе Гумилева с его матерью.
В 19-ом году Гумилев действительно часто обедал у Оцупа в Царском. Брат Оцупа служил в Шведском Красном Кресте и Оцупы продолжали жить «по буржуйски», принимая поэтов, уже начавших подголадывать.
«Живое Слово» выезжало летом на дачу в Царское не в 21-ом, а в 19 году. Но Гумилев там лекций не читал. Живое Слово обосновалось в Царском на летний отдых и никаких занятий — кроме ритмической гимнастики, танцев и музыки — в нем не происходило. С конца 20 года Гумилев прекратил чтение лекции в Живом Слове за отсутствием слушателей.
Гумилев посетил однажды вместе со мной Живословцев в августе 19-го года на их летней даче. В тот же день он повел меня в свой Царскосельский дом, все в нем мне показывал и подробно рассказывал обо всем происходившем там.
Я и сейчас помню обстановку всех комнат нижнего этажа.
В то время жена М.Л. Лозинского жила в верхнем этаже его дома вместе с маленьким сыном и дочкой.
В 21 году дом Гумилева был уже давно занят не то под Детский Приют, не то каким-то учреждением и Гумилев в Царское не ездил.
Оцуп здесь явно путает даты. К тому же и мать Оцупа в 21-ом году уже жила не в Царском Селе, а в Берлине.
Восстанавливая экспромт Гумилева о Царском Селе, я вспомнила еще один его экспромт, относящийся к тому же 19-му году, обращенный к тогдашним большевизанствующим поэтам:
Мне муза наша с детских лет знакома,
В хитоне белом, с лирою в руке.
А ваша муза в красном колпаке,
Как проститутка из Отделнаркома.
Чтобы понять этот экспромт надо знать, что арестованные проститутки содержались не в тюрьмах, а для исправления отбывали срок наказания в каком-то государственном учреждении, заменяя уборщиц. Красные колпаки на их головах напоминали им и остальным гражданам о их недавней позорной профессии.
Гумилев, рассказывая о проститутках в красных колпаках, недоумевающе разводил руками.
— А казалось бы красный фригийский колпак для большевиков самое святая святых!
О причине гибели Гумилева существует много догадок, но в сущности мало что известно достоверно.
На вопрос: был ли Гумилев в заговоре или он стал жертвой ни на чем не основанного доноса, отвечаю уверенно: Гумилев бесспорно участвовал в заговоре.
Да, я знала об участии Гумилева в заговоре. Но я не знала, что это был заговор профессора Таганцева, — ни имени Таганцева, ни вообще каких-либо имен участников заговора он мне никогда не называл.
Об его участии в заговоре я узнала совершенно случайно.
Вышло это так:
В конце апреля я сидела в кабинете Гумилева перед его письменным столом, а он, удобно расположившись на зеленом клеенчатом диване, водворенном по случаю окончания зимы из прихожей обратно в кабинет, читал мне, переплетенные в красный сафьян «Maximes» Вовенарга.
— Насколько они глубже и умнее, чем «Maximes» Ларошфуко. Это настоящая школа оптимизма, настоящая философия счастья, они помогают жить, — убежденно говорил он. — А вот пойдите, о маркизе Вовенарге у нас мало кто даже слышал, зато Ларошфуко все знают наизусть. Слушайте и постарайтесь запомнить: «Une vie sans passions ressemble a la mort». До чего верно!
Я, как я это часто делала слушая то, что меня не особенно интересовало, слегка вдвигала и выдвигала ящик его письменного стола. Я совершенно не умела сидеть спокойно и слушать, сложа руки.
Не рассчитав движения, я вдруг совсем выдвинула ящик и громко ахнула. Он был туго набит пачками кредиток.
— Николай Степанович, какой вы богатый! Откуда у вас столько денег? — крикнула я, перебивая чтение.
Гумилев вскочил с дивана, шагнул ко мне и с треском задвинул ящик, чуть не прищемив мне пальцы.
Он стоял передо мной бледный, сжав челюсти, с таким странным выражением лица, что я растерялась. Боже, что я наделала!
— Простите, — забормотала я, — я нечаянно… Я не хотела… Не сердитесь…
