Живя в Тифлисе, Бестужев вновь ощутил с неожиданной силой наплыв тоски по семейному счастью. Офицерские эполеты, которые он теперь носил, мало изменили общественную сторону его положения, но они рождали в его впечатлительной, взволнованной душе теплые иллюзии. Как это случилось, почему это вдруг показалось возможным и желанным, он и сам не знал. Но он это сделал: сел и написал письмо в Москву, к белокурой княжне Дашеньке Ухтомской, с формальным предложением руки. Ему было известно, что она не замужем.
13 апреля он был в Кутаисе и явился в Грузинский гренадерский полк, с которым ему предстояло делать экспедицию сперва в Цебельду, а затем на мыс Адлер.
«Термопилы перед этой дорогой — Невский проспект», — писал Бестужев из Кутаиса Прасковье Михайловне [104].
Речь шла о походе в Цебельдинское горское общество— подоблачный притон «хырзысов»[105], беглецов от кровомщения и русских дезертиров. Диверсия в Цебельду имела целью вырвать несколько сотен пленных солдат, наказать укрывателей и укрывавшихся. Отряд вел сам Розен; с верховьев реки Кодора, где жили цебельдинцы, он хотел спуститься в Сухум-Кале, посадить здесь войска на корабли и, выбросив десант на мысе Адлер, уничтожить тамошнее гнездо контрабандной торговли с Турцией. Таков был план экспедиции.
С Цебельдой покончили в три недели. «Хырзысы» охотно отдавали пленных и предпочитали перестрелкам дипломатию. Поход обошелся без убитых и раненых. Бестужев командовал стрелковым взводом 2-й гренадерской роты — народ видный, но не обстрелянный и без всякой сноровки к горной войне. С ними Александр Александрович пришел к концу мая в Сухум. Все здесь было ветхо, гнило и грязно. Стены старой турецкой крепости, устроенные в прошлом веке французскими инженерами, подмывались морским прибоем. Деревянные бараки гарнизона разваливались. Духаны в форштадте[106] продавали только водку, чихирь и табак. Люди были желты, худы и апатичны. Это самое ожидало Бестужева в Гаграх, если бы не удалось ему ускользнуть живым из могилы.
Дня за три до посадки на суда Александру Александровичу случилось обедать у главнокоман-. дующего. Барон относился к загнанному офицеру не без любопытства.
— Читали ли вы, Бестужев, — спросил он, — поэму Мирзы-Фатали, написанную им на смерть Пушкина?
Переводчик покраснел. Он действительно написал такую поэму и поднес ее Розену.
— Не читал, ваше высокопревосходительство, — отвечал Бестужев.
— Как же это? Прочитайте, да и переведите на русский язык…
В тот же вечер Бестужев приступил к делу и до самой посадки не расставался с Фатали. По искренности чувства, теме и гладкости цветистых стихов поэма заслуживала перевода.
Не предавая очей сну, сидел я в темную ночь
И говорил своему сердцу:
— Отчего замолк попугай твоего красноречия?..
Отвечало сердце — Товарищ моего одиночества, оставь меня…
Не говори мне о поэзии…
Разве ты, чуждый миру, не слышал о Пушкине?..
Прицелились в него мертвой стрелой.
Исторгли корень его бытия…
Будто птица из гнезда, упорхнула душа его.
И вот… седовласый старец Кавказ
Отвечает на гибель его
Стоном в стихах Симбухия.
Симбухий (Сабухи) было литературным псевдонимом Мирзы-Фатали.
Амбаркация [107] кончилась. В ночь на 3 июня эскадра из восемнадцати судов вышла из Сухумского рейда. Корабли несли на себе десантный отряд в составе 4 тысяч человек. Бестужев попал на фрегат «Анна», с которым шли корпусная квартира, сам Розен и начальник штаба генерал Вальховский. Утро Александр Александрович встретил на борту. В солнечных лучах быстро двигался лес мачт. Солдаты на корме громко гуторили. Боцман со свистком на медной цепочке бегал, перепрыгивая через спавших. Корабли шли двумя линиями. Солнце лежало на гладком, сиявшем всеми отливами чистейшего золота море. Темной полоской маячил справа кавказский горный берег.
5-го числа гренадеры Грузинского полка приуныли. Песни замолкли, глаза неподвижны, смотрят на солнце — плохой знак. Кто-то из офицеров сказал Бестужеву:
— Вот когда бы вам подбодрить молодцов…
Александр Александрович спустился в каюту лейтенанта Зорина и живо настрочил на клочке серой бумаги песню на голос: «Как по камням чиста реченька течет»…
Песня понравилась. Запевалы принялись ее разучивать. Через час на корме гремело:
Плывет по морю стена кораблей,
Словно стадо лебедей, лебедей.
Ой, жги, жги, говори,
Словно стадо лебедей, лебедей.
Розену доложили. Он довольно кивнул седой головой. На следующий день под звуки бестужевской песни эскадра вышла на высоту мыса Адлер, а 7 июня подтянулась к берегу сажен на двести пятьдесят, построилась в боевую линию и бросила якоря.
— Что грустны? — спросил Бестужева флаг-офицер лейтенант Зорин. — Солдат веселите, а сами… Не дело!
Это было рано утром. Бестужев смотрел на плоский берег мыса, незаметно переходивший в зеленые уступы лесистого подъема. Налево темнел профиль горы, далеко высунувшейся в море и очертаниями своими разительно напоминавшей гигантского аллигатора. То, что открывалось за лесом и за Крокодильей горой, выглядело дико грандиозным. Вершины дальнего хребта казались такими близкими к прекрасному небу, что Бестужеву захотелось кричать о свободе, о счастье, о вечности, несущей человеку мир и радость. Он вдруг понял, почему древние изображали вечность в виде змеи, свернувшейся кольцом: вечность жива, как природа; природа — бесконечна, как вечность.
Услышав вопрос лейтенанта, Бестужев ощупал себя руками, чтобы, убедиться в реальности впечатлений, растворивших в себе его душу. Они были реальны, эти впечатления, но Александр Александрович знал, что они — последние. Сегодня он покончит со всем.
— Вы знаете, — сказал он Зорину, — нынче я буду убит. Пойдемте в каюту к вам, я напишу завещание.
Зорин пожал плечами: отговаривать не следует; вдруг и впрямь будет убит?
Бестужев написал один за другим три экземпляра этого печального документа. Первый подписал сам. Другой как копию попросил заверить Зорина.
На третьем поставил скрепу командир Грузинского гренадерского полка полковник граф Опперман 1-й.
Вот текст завещания:
«1837, Июня 7. Против мыса Адлера, на фрегате «Анна».
Если меня убьют, прошу все, здесь найденное, имеющееся платье отдать денщику моему Алексею Шарапову. Бумаги же и прочие вещи небольшого объема отослать брату моему Павлу в Петербург. Денег в моем портфеле около 4 500 р., да 500 осталось с вещами в Кутаисе у подпоручика Курилова. Прочие вещи в квартире Потоцкого в Тифлисе. Прошу благословения у матери, целую родных, всем добрым людям привет русского.
