Палатка наклоняется, она почти ложится на меня. Я включаю телефон и пишу Джули эсэмэс всего из трех иероглифов: «Я очень боюсь». Но кнопку «Отправить» я нажать не рискую.
Я всю ночь ворочаюсь с боку на бок и то и дело просыпаюсь от кошмаров. Мне снится, что моя палатка стоит на холме. Вокруг ездят мотоциклисты, холм – часть их трассы. Я лежу наверху в палатке, а мотоциклы снова и снова с грохотом перелетают через меня, и я знаю, что рано или поздно они меня размажут по земле. Но я не пытаюсь защититься. Я раскидываю руки и зову их сюда. Они должны наконец приехать и покончить с этим.
Буря гремит, мотоциклисты ревут. На секунду я теряю ориентацию. Я лежу посреди палатки в своем спальном мешке, свернувшись калачиком и зарывшись лицом в свои вещи. Стены палатки хлопают, сжимаясь и разжимаясь, и заглушают своим шумом мои тихие стоны.
Когда наконец светает, я высовываю нос наружу. Ветер немного ослабел, хотя стены палатки все еще надуваются парусами. Кабутце ждет меня там, где я ее оставил. Я оглядываюсь: красные камни повсюду, везде, куда ни взгляни, до самого горизонта. Дорога пуста. Я ищу банку, которую выбросил вчера из палатки, но ее нигде нет. Вероятно, буря унесла ее уже далеко.
До Хами меня провожает эскорт: дюжина маленьких мальчиков бегут рядом со мной и горланят. Абду ждет меня, он уже забронировал мне номер в гостинице. Я слишком устал, чтобы принимать душ или есть. Когда я падаю на кровать, я замечаю, как стремительно ко мне приближается белое белье, и засыпаю прежде, чем осознаю, что уже лежу.
На следующий день Абду показывает мне город. Через плечо у него перекинута шикарная сумка с камерой, он управляет мопедом, который кажется маловатым для него. Прежде чем стартовать, он впихивает мне в руки шлем и широко ухмыляется. Потом мы с треском отъезжаем.
Хами представляет собой оазис. Вокруг раскинулись хлопковые поля и виноградники. На улицах я вижу женщин с цветными платками на головах и бородатых мужчин, сидящих под балдахинами и продающих лаваши.
– Эти лаваши называются «нан», – говорит Абду. Он улыбается, когда я говорю ему, что их вкус напоминает мне о доме.
– А почему ты вообще решил покинуть дом? – спрашивает он. Мы сидим в кафе, передо мной стоит миска домашнего мороженого, кусок орехового торта и стаканчик йогурта. Он краснеет от гордости, когда я говорю ему, что я думаю об этих сладостях. Они вкуснее всего, что мне довелось попробовать в Китае. Сам он ничего не ест и отгоняет от себя официантов, отмахиваясь от них рукой. Сейчас рамадан.
– Ты не скучаешь по своей семье? – спрашивает он.
Я размышляю. Потом качаю головой.
– Даже если бы я захотел, я не мог бы вернуться домой.
– Почему?
Я думаю о правилах своего путешествия и не уверен, что я смогу это объяснить.
– Сейчас мое место здесь, – говорю я наконец, – а завтра – в другом месте.
Он улыбается и задумчиво покачивает головой.
– Ладно. Сегодня ты мой гость в старом королевстве Хами.
Город Хами действительно раньше был королевством. С конца семнадцатого века до 1930 года он находился под уйгурским господством. Это был уголок китайской милости: императорский двор в Пекине всячески поощрял королей Хами, а они, в свою очередь, каждые два года выплачивали императору дань.
В 1911 году империя Цин пала. Республика сначала была основана, а затем разрушена, и в годы перипетий, последовавших за этим, королевство Хами пришло в упадок. Уже в 1936 году, во время гражданской войны, когда Западная армия коммунистов закинула за плечи оружие и отправилась встречать смерть в лице армии хуэй, от королевства Хами не осталось ничего, кроме мавзолея. Он стоит и сегодня и славится тем, что в своей архитектуре сочетает китайский, исламский, монгольский и маньчжурский строительные стили. Когда мы подходим к нему, Абду раскидывает руки и делает глубокий вдох, и мне кажется, что я вижу еще больше достоинства в его походке.
– Что ты ощущаешь? – спрашивает он, а я отвечаю, что мавзолей вызывает восхищение: орнаменты, деревянные колонны, высокие башни, тишина.
– Это мой дом, – говорит он. И, когда я смотрю на него, я понимаю, что в кафе он сказал мне правду. Он учился в сердце Китая, в Сиань, но всегда понимал, что вернется в Синьцзян.
– Это – одно из самых прекрасных мест на земле. – Он улыбается.
У кабутце повреждены колеса. Они не выдержали гальки, по которой я шел через пустыню. Они сплющились и погнулись. Мы находим велосипедную мастерскую, в которой нам предлагают обменять их на шины горного велосипеда. Цена не очень меня устраивает. Я неохотно торгуюсь с механиком, а потом заявляю ему, что готов заплатить только в том случае, если он гарантирует, что новые шины выдержат испытание галькой.
– Ну, я всегда работаю на славу, – отвечает он, не поднимая глаз.
– Я пойду с этой тележкой через пустыню, – предупреждаю я.
Он кивает и возится со своими инструментами.
На следующее утро кабутце снова ломается. Не успел я выйти из Хами, как она начала восьмерить. Спицы новых колес ослабли. Я безрезультатно ковыряюсь в ней, а потом нахожу уличную мастерскую. Старик достает какой-то инструмент и терпеливо натягивает каждую спицу.
Под вечер я снова оказываюсь на шоссе. Вдали поднимается черное облако дыма. Абду рассказывал мне об этом: это – нефтяной город Туха. Туха был создан для обеспечения нефтедобычи в районе городов Турфан и Хами. Нефтяной город представляет собой искусственно построенный квадрат в пустыне, состоящий из парков, улиц и домов, в которых живут рабочие. Я снимаю номер в гостинице, принадлежащей обществу нефтедобычи, сажусь к окошку и пью баночку любимого напитка Абду, «зам-зам»-колы. Он сказал, что продукты уйгурского производства можно покупать совершенно спокойно.
Уйгуры – честный народ, а вот с товарами из погруженного в хаос центра Китая нужно быть осторожным. Я понял, на что он намекает. Уже несколько недель на всю страну гремит скандал: несколько младенцев погибли, отравившись химической молочной смесью одной из фирм Шицзячжуана.
Я звоню Джули. Она путешествует вместе со своими родителями по Европе, и иногда ее трудно застать. Идут гудки, в телефоне что-то пиликает, потом прорезается ее голос, и он звучит устало.
– Ты уже танцевал? – спрашивает она.
Я рассказываю ей, что это предстоит мне только завтра. До четырех тысяч мне не хватает еще четырех километров.
– О, – только и говорит она. Мы беседуем не очень долго.
На следующий день я прохожу свои четыре километра, ставлю кабутце на обочину и жду. Мимо меня проезжают грузовики, фургоны и несколько легковушек. Я сижу так некоторое время, но так как день не сулит мне партнера, я танцую один. Я прыгаю, кручусь, машу руками и ногами, пальцами показываю на машины, которые проезжают мимо меня и сигналят.
