Когда установились холода, мы начали ощущать нехватку топлива. Все окна в квартире ниже этажом были разбиты. В результате пол в нашей квартире был ледяным, а протопить можно было только одну комнату. Мои ступни, обмороженные во время войны, были так чувствительны к холоду, что на подошвах открылись ужасные язвы, и в течение длительного времени я не могла надевать обувь. Даже на улицу мне приходилось выходить в войлочных шлепанцах.
Банки были национализированы, наши частные вклады конфискованы. Чтобы жить, люди начали понемногу продавать свои вещи. Старикам Путятиным удалось забрать из московского банка мои бриллианты до того, как частная собственность, принадлежавшая царской семье, была конфискована. Моя свекровь сшила нечто вроде жакета, который носила под платьем; в него она зашила большую часть камней. Диадемы, которые было невозможно сделать плоскими, она засунула в тульи своих шляп. Так как в то время нам нужны были деньги, мы были вынуждены продать какие-то вещи, но это было непросто, во-первых, потому, что не было покупателей, а во-вторых, потому, что мы боялись привлекать к себе внимание. Поэтому были проданы только небольшие украшения.
Остальные драгоценности мы решили хранить в доме, хотя это было очень рискованно. Теперь проблема состояла в том, чтобы их надежно спрятать. Мы уже узнали, что во время обысков внимание главным образом было направлено на дымоходы, драпировки, обитые материей сиденья, подушки и матрасы. Избегая всех этих мест, мы нашли другие; некоторые из них, должна сказать, говорили в пользу нашей находчивости. Например, у меня была диадема в старинной оправе, состоявшая из бриллиантовых лучей, нанизанных на проволоку. Я купила большую бутылку канцелярских чернил и вылила их; затем, сняв с проволоки бриллианты, насыпала их на дно бутылки и залила сверху парафином. Наконец надо было снова залить чернила. Так как бутылку опоясывала большая и широкая этикетка, содержимое рассмотреть было совершенно невозможно. Она месяцами стояла на моем письменном столе на виду у всех.
Другие украшения мы спрятали в самодельные пресс-папье, а еще какие-то – в пустые банки из-под какао; потом их окунали в воск, к ним прикрепляли фитиль, и они приобретали вид огарков больших церковных свечей. Мы украшали их спиралями из золоченой бумаги и иногда зажигали их перед иконами, чтобы отвлечь внимание слуг.
Зимой ввели всевозможные виды регистрации. Бывших офицеров, и моего мужа в том числе, заставляли расчищать улицы. Чтобы получить продовольственную карточку, нужно было иметь ту или иную профессию и проявлять изворотливость и хитрость.
Нехватка средств и внимание новых властей, которое праздная жизнь должна была неизбежно привлечь, обратили наши мысли к поискам какой-нибудь подходящей работы. Мы решили воспользоваться своими художественными способностями, которыми все обладали в большей или меньшей степени. Отец моего мужа был знатоком иконописи, и вся семья занялась писанием икон и раскрашиванием деревянных пасхальных яиц. Сейчас я не могу вспомнить, где мы продавали наши изделия и было ли это занятие выгодным. Кроме того, по просьбе Володи я начала переводить с английского языка очень сентиментальный роман, который на нас обоих произвел сильное впечатление. Он назывался «Цветник из роз». В тексте было много стихов, которые Володе особенно хотелось перевести. В течение зимы я закончила свою часть работы, но Володе не было суждено сделать свою часть.
В целом же я вела довольно праздную жизнь. Постоянная опасность, возрастающая нужда и трудности становились для нас привычными, почти естественными явлениями. Бездеятельная, замкнутая жизнь утомляла меня, действовала мне на нервы. Каждый новый день казался длиннее предыдущего, скучнее, невыносимее. И эти бесконечные разговоры либо о еде, которой у нас не было, либо о нашем былом величии, которому настал конец! Особенно в те дни, когда я была голодна, – а это, надо признаться, случалось все чаще и чаще – все эти разговоры вызывали во мне бессильное, молчаливое возмущение.
Во время войны я отошла от старых традиционных взглядов, многие вещи видела в новом свете, но все еще не могла формулировать выводы, основывающиеся на устойчивой точке зрения. Даже теперь мои взгляды были запутанны, интуитивны, вялы. Все, что я могла делать, это молча слушать других. Но я удивлялась поверхностности и слепому фанатизму выражавшихся мнений и не могла согласиться с мыслью, что какая-то незначительная политическая фигура вроде Керенского или Родзянко ответственна за такие глубокие и катастрофические перемены. Не они посеяли эти горькие всходы – начало всему в почве, так сказать, на которой такие личности могли родиться, существовать, благоденствовать.
Мой все еще неподготовленный ум стремился среди всей этой болтовни пробиться к самим глубинам этих загадочных и неисчислимых причин и мотивов, которые привели нас всех к краху. Какой роковой изъян в русском характере, какое отсутствие уравновешенности и сдержанности могли привести к постепенному вызреванию нового чудовищного порядка, который теперь царил в стране? Я не могла ответить на эти вопросы, а только мысленно подступала к ним. На них, казалось, не было ответа тогда, и я не знаю, есть ли он теперь.
К началу 1918 года большевистская антивоенная пропаганда и нежелание наших крестьян продолжать сражаться приобрели такой размах, что Россия качнулась в сторону жалкого временного мира. Начались переговоры с Германией. В начале января Троцкий объявил полную демобилизацию, несмотря на то что договор не был еще подписан.
Остатки армии в полном беспорядке покидали фронт, который был ослаблен задолго до этого, и, опустошая все на своем пути, возвращались домой. Здесь, присоединившись к остальным крестьянам, они жгли и разрушали усадьбы, грабили и уничтожали мебель, художественные коллекции и библиотеки, мучили и убивали помещиков и даже умышленно истребляли ценные стада племенного скота.
Немцы, естественно, воспользовались этой ситуацией. К концу февраля они совершили молниеносный бросок, который привел их так близко к Петрограду, что посольства и миссии союзников были вынуждены спешно уехать. К концу февраля немцы были у Нарвы, и большевики, страшно испугавшись, согласились на все требования и подписали предложенный мирный договор.
Настоящее подписание состоялось 3 марта. Союзнические посольства возвратились в Петроград на какое-то время, но покинули его в начале апреля, и этот отъезд был для нас жестоким ударом. Их присутствие в Петрограде служило нам гарантией того, что где-то еще существует цивилизованный мир, дающий надежду на защиту. Никто из нас не покидал Россию, пока продолжалась война. А теперь нас явно бросали на милость наших новых правителей.
