Но дело даже не в отдельных случаях – они лишь подтверждали то, что люди подозревали: обстановка усложняется, надо помалкивать, быть осторожным с окружающими. И здесь нельзя винить одни лишь органы безопасности. Научного сотрудника института, который я возглавлял, И. Кокарева уже приготовились исключать в райкоме из партии (по указанию МГК) за то, что в лекции об искусстве он с похвалой отозвался о Владимире Высоцком и написал для самодеятельного спектакля в школе, где учился его сын, немудрящую пьеску, где этот прекрасный артист, поэт и певец то ли упоминался, то ли цитировался. Потребовались усилия и несколько очень неприятных, жестких разговоров, чтобы сорвать эту расправу (и то удалось это, скорее всего, только потому, что в МГК опасались, как бы вопрос не был вынесен «на самый верх», а там окажется, что они снова не угадали).
Да, собственно, вели так себя и в высшем руководстве партии. Как-то в разгар переговоров о Соглашении по ОСВ-2 двое моих сотрудников дали американской газете интервью, где высказали предположение о возможном компромиссе, притом просто случайно (ведь они, специалисты, знали дело) практически угадали нашу новую, тогда еще резервную позицию. Это вызвало бурную реакцию на заседании политбюро – мол, произошла «утечка» информации, образовали комиссию в составе Устинова, Андропова и секретаря ЦК КПСС Зимянина. И хотя никакой «утечки» не обнаружили, просто так, за «лишние» слова, несмотря на все мои протесты, заставили этих людей с работы уволить (единственное, что мне удалось, – оттянуть это на год).
В те же годы корреспондент «Комсомольской правды» в США А. Пумпянский статьей, в которой упоминалось, что в США насчитывается 100 тысяч миллионеров, вызвал неистовый гнев М.В. Зимянина и был срочно отозван из страны и уволен с работы.
В годы застоя в нашу практику наряду с усилением политических гонений вошло и использование карательного аппарата для расправы просто с неугодными местному начальству (прежде всего секретарям обкомов, горкомов и т. д.) людьми. И с их личными противниками, и с их критиками, и просто с теми, кто бросал застою, существующему порядку вещей вызов самой своей деятельностью, желанием что-то изменить, найти неординарное решение проблем. Ибо успех такого человека мог быть понят как однозначно негативная оценка, приговор безделью, неверным решениям, плохой работе окружающих. И потому его пытались укоротить, подровнять по ранжиру или затоптать. Когда нет правового общества и государства, когда и следствие, и прокуратура, и суд послушны, начальство и его мнение перевешивают силу закона, это сделать несложно. Вот так появлялись дела председателей колхозов Худенко, Снимщикова, Стародубцева и Белоконя, директоров предприятий Чебанова из Черкасс, Чебаненко из Горького, выдающихся ученых и изобретателей, например эстонца Хинта. Дела, конечно, фабриковались в основном уголовные, а не политические. И слепить их при нашем противоречивом законодательстве и послушных следствии и суде не составляло большого труда.
Распространение такой практики разлагало правоохранительные органы. Пора застоя была для них периодом глубокого кризиса. Снижался профессиональный уровень. Зато усиливалась коррупция.
В общем, упадку экономического базиса соответствовало и состояние политической и правовой надстройки. На глазах происходил распад управления общественными делами. Со стыдом приходилось себе признаваться, что для мира мы являли собой картину интеллектуальной немощи как во внутренней, так и во внешней политике. Уровень руководителей неуклонно снижался. Ибо сложившиеся политические механизмы не обеспечивали настоящего естественного отбора. Действовал какой-то «естественный отбор наоборот», выдвигавший людей посредственных, слабых, часто бесчестных. Важные решения принимались в очень узком кругу малоквалифицированных людей, нередко на основе непроверенной, неверной и неполной информации. В дополнение ко всему руководители на глазах дряхлели.
Культура, идеология, общественная мысль
Все отмеченные выше процессы в полной мере дали себя знать в духовной жизни общества. В смысле не только политических, но и идеологических репрессий мы, конечно, знавали в своей многострадальной истории и худшие времена. Но была одна черта, делавшая эту полосу жизни – интеллектуальной жизни – особенно неприятной. Мы стали умнее, и люди уже не были настолько забиты, запуганы, чтобы не видеть, не понимать того, что происходит. И потому хотя жизнь была безопаснее, чем при Сталине, а в чем-то и при Хрущеве, на душе бывало особенно тошно. Ну просто невыносимо трудно было поверить в то, в чем интеллигенцию, народ старались убедить – что И. Стаднюк или М. Алексеев выше Солженицына, а Трапезников или Федосеев умнее и честнее Сахарова. Ведь люди уже пережили стыд от того, что позволили вбивать в свои головы директивные поучения: якобы «Девушка и смерть» Горького «штука посильнее», чем «Фауст» Гёте, а Лысенко – куда гениальнее и Вавилова, и Менделя, и Моргана. И еще одно – не было прежней веры, что руководство все понимает правильно, ну а если чего и не видит либо кто-то его обманул, то стоит открыть ему глаза, как все встанет на свои места. И наконец, у очень многих уже начала иссякать надежда, что все может все-таки встать на свои места.
Потому у интеллигенции преобладало плохое настроение в сочетании с цинизмом. Доля того и другого у каждого была индивидуальной – в зависимости от характера, личных обстоятельств (везло или нет), степени идеологической убежденности, а подчас и наивности. Но при этом оставалось немало людей, которые продолжали бороться – упорно, за каждую «пядь земли», пусть без большой надежды на победу, но чтобы не допустить поражения или хотя бы его оттянуть.
Однако были и такие, кто бороться перестал. Или сменил фронт, пришел к выводу, что драться надо не за улучшение системы, а против нее. Я не был согласен с ними. Но сегодня не хочу их осуждать. Тогда казалось, что первых от вторых отделяет глубокая пропасть. Уже в годы перестройки как будто начало выясняться, что и через эту пропасть нередко, хотя и не всегда, можно навести мосты.
Но это, так сказать, внутренний мир, переживания и ощущения современников. Что касается реальности, то многие ее стороны так хорошо известны, что я даже не решусь что-то добавить – о литературе и искусстве, в частности, о кинематографии, где многие были затоптаны или замолчаны, другие говорили не своим голосом, а третьи покинули страну.
В общественных науках застой означал не топтание на месте, а заметные подвижки вспять. Я говорил уже в связи с этим о положении в исторической науке и социологии. В начале восьмидесятых годов усилилось наступление консерваторов и в экономической науке.
