И далее Сухово-Кобылин с математической четкостью обозначает разницу между разумом и рассудком.
«Разсудок исходит в Разум; он есть Внутреннейшее Разсудка, есть превысшее Разсудка Прозрение, он презрительнее Разсудка смотрит, а именно Различаемые видит тождественными, их Розность видит Внешностию и их Сущность видит единой. Поэтому Разсудок видит Двойство; он Дуалист; Разум везде видит Единство».
Вновь переживая и проживая в воспоминаниях утраченную целостность «Учения Всемир», изо дня в день восстанавливая логическую цепочку, по которой его юношеское поклонение перед Гегелем постепенно дошло до отрицания и создания собственной системы, Александр Васильевич не давал своему мозгу смириться и угаснуть. Ежедневные занятия философией, припоминание, связки между тезисами стали для Сухово-Кобылина той же необходимой интеллектуальной гимнастикой, что и физические занятия. Он ведь до конца дней уделял своему здоровью, личной гигиене очень большое внимание.
Вальтер, лечивший Сухово-Кобылина, недаром отмечал в письмах к А. П. Чехову усердие своего пациента; ежедневные солнечные ванны были для Александра Васильевича необходимостью, способом продления жизни, так же как и вегетарианство. «Я стал человеком только с тех пор, как перестал есть мясо, а то был настоящим зверем», — записал слова Сухово-Кобылина М. Ковалевский.
Жизнь на вилле в Болье была размеренной, Луиза Александровна внимательно следила за отцом; распорядок дня почти никогда не нарушался — занятия, солнечные ванны, которые он принимал часами, лежа раздетый у настежь распахнутого окна, прием гостей, визиты, прогулки, чтение…
Так проходили последние месяцы в ожидании кареты.
Она бесшумно подъехала к воротам виллы 11 марта 1903 года, когда Александр Васильевич, вообще нечасто простужавшийся, скончался от простуды, полученной в результате оздоровительных солнечных ванн.
Луиза Александровна похоронила отца на кладбище в Болье, совсем недалеко от Ниццы, где покоится прах его старшего друга — Александра Ивановича Герцена…
Спустя несколько дней в одной из петербургских газет было опубликовано сообщение: «Сегодня, 14 марта, в маленькой верхней церкви у Симеония, что на Моховой, отслужили заупокойную обедню и панихиду по Александру Васильевичу Сухово-Кобылину. Из полуторамиллионной массы петербуржцев собралось почтить память большого писателя всего шесть человек».
Шесть человек…
Кто это были? И кто из них знал некогда и помнил Александра Васильевича Сухово-Кобылина, а кто был привлечен лишь обычным любопытством завсегдатаев отпеваний? Кого привело сюда известие о том, что скончался философ и драматург, вошедший в историю не своими сочинениями, а одним из громких убийств середины XIX столетия?
Неизвестно.
Карета тронулась дальше…
Из воспоминаний М. М. Ковалевского: «Несколько месяцев после его кончины приехавший из Москвы князь Сумбатов, сам драматург и известный актер, играющий в Московском Малом театре под именем Южина, возложил в моем присутствии, по поручению своих товарищей, серебряный венок на могилу автора „Свадьбы Кречинского“, одной из наиболее игранных в России пьес и до сих пор еще не сходящей со сцены».
В своей трилогии и философских трудах Сухово-Кобылин с художнической прозорливостью и поистине математической точностью начертил картину будущего страны, нации. Но вряд ли он мог предвидеть дальнейшую судьбу своих пьес. Впрочем, мы не можем говорить об этом с убежденностью. Вполне вероятно, что Александр Васильевич верил в свою звезду и, хотя предавался порой отчаянию, сомнениям, все же надеялся, что любознательные потомки оценят по достоинству созданное им.
Буквально через десяток с небольшим лет интерес к его биографии и творчеству вспыхнул подобно пожару, в котором сгорела любимая Кобылинка. Сравнение отнюдь не случайно: в 20-е годы XX века, в период утверждения новых идеалов и развенчания всего и вся, тема «царского судопроизводства» («Дело») приобрела публицистическое звучание. Что уж говорить, какой соблазн таился в художественных аналогиях — с Грядущим Хамом, оседлавшим Россию, с личностью, низведенной до уровня «ветошки»!..
На гребне этого двойного интереса появились биографический очерк С. А. Переселенкова, целый ряд мемуаров, книга Леонида Гроссмана «Преступление Сухово-Кобылина», в которой убийство француженки Симон-Деманш представало фактом в биографии Сухово-Кобылина непреложным. А на ниве художественной идеи у Сухово-Кобылина выросли блестящие наследники, в полной мере оценившие и продолжившие традицию трагического балагана, непонятую, невоспринятую XIX веком: Михаил Зощенко, Михаил Булгаков, Николай Эрдман, в какой-то мере и Владимир Маяковский-драматург.
К 1917 году Александр Васильевич Сухово-Кобылин был уже настоящим классиком. Его пьесы, хотя и в изуродованном виде, вышли на театральные подмостки. О них писали статьи А. Блок, А. Амфитеатров, А. Кугель. Сравнивший Сухово-Кобылина с Островским и Лермонтовым, А. Блок едва ли не первым пренебрег авторским мнением: согласно Сухово-Кобылину его творчество абсолютно отдалено от какой бы то ни было традиции. А ведь еще живы были некоторые из тех, кто помнил Александра Васильевича как помещика строгого, но работящего; как драматурга, приехавшего из Франции в Ярославль на празднование 150-летия первого русского театра; как истинного джентльмена-щеголя; как некий реликт своей эпохи, к изумлению многих задержавшийся на этом свете.
И еще жива была, хотя и находилась вдалеке от родины отца, Луиза де Фальтан, только революция окончательно разлучила ее с Россией. Что знала она, что думала о событиях «давно минувших дней», о тайне своего рождения? Что знала от отца, а о чем догадывалась?
Неизвестно…
Сухово-Кобылин умер в марте 1903 года, а спустя два с половиной года, в сентябре 1905-го, «Смерть Тарелкина» была запрещена для исполнения в народных театрах, где игралась довольно часто. «Пьеса эта для народных театров совершенно непригодна, — сообщалось в цензорском рапорте, — представляя из себя сатиру на администрацию вообще и полицию в частности. Автор, хотя и в шутливой форме, яркими красками очерчивает произвол, вымогательство и взятки представителей правительственной власти. Подобные пьесы, дискредитирующие власть, нельзя не признать для простолюдина безусловно вредными, и я полагал бы поэтому комедию „Расплюевские веселые дни“… на народных театрах вовсе не допускать».
А спустя еще полгода «Смерть Тарелкина» была запрещена цензурой для исполнения вообще. «Фраза в этой пьесе: „Всю Россию под арест!“ — слишком современна», — не без ехидства замечал рецензент журнала «Театр и искусство». Да, для России 1906 года слова персонажа Александра Васильевича действительно звучали на редкость свежо!
