И любопытные ковры людского говора.
И в бой меня ведут понятные слова —
За оборону жизни, оборону
Страны-земли, где смерть уснет, как днем сова…
Стекло Москвы горит меж ребрами гранеными.
Необоримые кремлевские слова —
В них оборона обороны;
И брони боевой и бровь, и голова
Вместе с глазами полюбовно собраны.
И слушает земля – другие страны – бой,
Из хорового падающий короба:
– Рабу не быть рабом, рабе не быть рабой, —
И хор поет с часами рука об руку.
3–11 февраля 1937
Строки из второго процитированного воронежского стихотворения отражают полученные еще до ссылки впечатления от московского военного парада (или парадов).
Испанские баски-футболисты чувствуют себя в столице СССР своими. Так же хорошо было бы в Москве и Чаплину, если представить, что он сошел бы с экрана и вышел на московскую улицу.
Чарли Чаплин
Чарли Чаплин
вышел из кино,
Две подметки,
заячья губа,
Две гляделки,
полные чернил
И прекрасных
удивленных сил.
Чарли Чаплин —
заячья губа,
Две подметки —
жалкая судьба.
Как-то мы живем неладно все —
чужие, чужие…
Оловянный
ужас на лице,
Голова
не держится совсем.
Ходит сажа,
вакса семенит,
И тихонько
Чаплин говорит:
«Для чего я славен и любим
и даже знаменит…»
И ведет его шоссе большое
К чужим, к чужим…
Чарли Чаплин,
нажимай педаль,
Чарли, кролик,
пробивайся в роль,
Чисти корольки,
ролики надень,
А твоя жена —
слепая тень, —
И чудит, чудит чужая даль…
Отчего
у Чаплина тюльпан?
Почему
так ласкова толпа?
Потому —
что это ведь Москва!
Чарли, Чарли,
надо рисковать,
Ты совсем
не вовремя раскис,
Котелок твой —
тот же океан,
А Москва
так близко, хоть влюбись
В дорогую дорогу…
1937
В стихотворении узнаются детали из фильмов Чаплина – неизменная дорога и роликовые коньки (на них катается его герой-официант еще в фильме «Скейтинг-ринг» 1916 года; вспоминается и эпизод катания на роликах по универмагу в «Новых временах»). Что такое «корольки» или «корóльки» (строчка публикуется в некоторых изданиях так: «чисть корольки») – остается неясным. Стихотворение написано, очевидно, уже после возвращения из Воронежа – в нем чувствуется радость от встречи с Москвой. Герой Чаплина, маленький дерзкий бродяга, бедный, но не сдающийся, жуликоватый, но щедрый, сохраняющий и в нищете доброту и галантность – Давид, неизменно побеждающий встающих на его пути Голиафов, – был очень близок скитальцу Мандельштаму. В воронежском стихотворении «Я молю, как жалости и милости…», в котором выражена неизменная любовь Мандельштама к Франции, появляется маленький бродяга из «Огней большого города»:
А теперь в Париже, в Шартре, в Арле
Государит добрый Чаплин Чарли —
В океанском котелке с растерянною точностью
На шарнирах он куражится с цветочницей…
Стихотворение написано 3 марта 1937 года – всего чуть более двух месяцев отделяют его появление от возвращения поэта в Москву, где вновь прозвучит чаплиновский мотив. «Москва повторится в Париже, / Дозреют новые плоды…» («Стансы», 1937) – утверждает поэт. На Красной площади, где автору «Четвертой прозы» мерещился Вий, теперь поэт, признавший свою вину, видит Сталина в окружении восторженной толпы:
Пусть недостоин я еще иметь друзей,
Пусть не насыщен я и желчью и слезами,
Он все мне чудится в шинели, в картузе
На чудной площади с счастливыми глазами.
«Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», 1937
С этими стихами перекликаются другие, написанные в это же время:
Час, насыщающий бесчисленных друзей,
Час грозных площадей с счастливыми глазами…
Я обведу еще глазами площадь всей,
Всей этой площади с ее знамен лесами.
«Как дерево и медь Фаворского полет…», 1937
Изображения Сталина в длинной шинели были у всех на виду. Однако шинель появляется в воронежских стихах Мандельштама раньше, в 1935 году, и восходит, по нашему мнению, к еще одному источнику, имеющему определенную связь с Москвой. В первом четверостишии «Стансов» (1935, май – июль) Мандельштам недвусмысленно заявляет:
Я не хочу средь юношей тепличных
Разменивать последний грош души,
Но, как в колхоз идет единоличник,
Я в мир вхожу – и люди хороши.
Все ясно: надо принять действительность, идти вместе с народом, стать одним из «сознательных» граждан страны. Ниже сказано еще прямее: «Я должен жить, дыша и большевея». Первое четверостишие продолжает, однако, немотивированное, казалось бы, описание воинской шинели:
Люблю шинель красноармейской складки —
Длину до пят, рукав простой и гладкий
И волжской туче родственный покрой,
Чтоб, на спине и на груди лопатясь,
Она лежала, на запас не тратясь,
И скатывалась летнею порой.
Опальный автор «Стансов», отбывающий ссылку в Воронеже, военным не был и в армию не собирался. Тем не менее весомое заявление первых строк продолжает не что иное, как именно это описание шинели. Вызывает некоторый вопрос и сама характеристика, которую шинель получает: «Люблю… длину до пят». Солдатская шинель, конечно, длиннополая, но полы ее «до пят» никак не доходят – это было бы очень неудобно. Естественно, можно посчитать эту деталь неким поэтическим преувеличением. Допустим; но о том, что сама шинель появляется в «Стансах» неслучайно, свидетельствует ее присутствие и в создававшихся в это же время стихах о Каме («Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток…», апрель – май 1935), причем упоминание шинели завершает поэтическое воспоминание о пути к первому месту ссылки, в Чердынь, и последовавшей вскоре обратной дороге:
И хотелось бы тут же вселиться, пойми,
В долговечный Урал, населенный людьми,
И хотелось бы эту безумную гладь
В долгополой шинели беречь, охранять.
Это некий итог пережитого, сделанный вывод. Причем, заметим, единственный в данном случае названный признак шинели – ее «долгополость».
Предложим теперь наше объяснение, возможный ответ на поставленный вопрос.
В 1933 году, к пятнадцатилетней годовщине создания Красной армии, была подготовлена художественная выставка «XV лет РККА». (РККА – Рабоче-крестьянская Красная Армия.) Выставка открылась в столице. Ей придавалось большое значение, проведение ее рассматривалось как важное государственное мероприятие. Среди представленных на выставке работ наиболее успешной была признана скульптура Л.В. Шервуда «Часовой». Она стала фактической эмблемой всей выставки. Изображение «Часового» многократно тиражировалось и широко распространялось: солдат в длиннополой (именно до пят) утепленной шинели (фактически тулупе военного образца), в буденновке; в руках – винтовка с примкнутым штыком.
