Всего несколько недель прошло с того момента, когда он познакомился с Лили Шёнеман, — и вдруг этот противоречивый портрет! Можно ли сочетать обе эти сферы? К какой из них принадлежит Лили? Верно ли, что она целиком отдалась круговращению балов и празднеств? Действительно ли так уж наслаждается толпой поклонников? Сможет ли он чувствовать себя как дома в этом мире, где салонный блеск имеет такое значение, а богатство наверняка ценится не меньше, чем художественное творчество? Любовь к Лили подкралась к Гете незаметно.
Сердце, сердце, что случилось,
Что смутило жизнь твою?
Жизнью новой ты забилось,
Я тебя не узнаю…
(Перевод В. Левика — 1, 129)
В стихотворениях, которые составляют цикл «К Лили», Гёте воплотил свои чувства, сложное переплетение изумления, блаженства, растерянности, подавленности и радости. Эти стихи так тесно были связаны с жизнью тех месяцев, что многие из них как документы Гёте включил потом в «Поэзию и правду». В них больше нет признаков манеры гимнов «Бури и натиска», патетических фраз, безмерных желаний и чувств. Правда, такие слова, как «природа», «сердце», «чувствовать», по–прежнему употребляются в том смысле, который они получили со времен Зезенгейма. В этих стихах Гёте воплощает в поэтических образах свое двойственное состояние и размышляет о нем, это скорее вопросы, чем ответы […].
292
Я ли тот, кто в шуме света вздорном,
С чуждою толпой,
Рад сидеть хоть за столом игорным,
Лишь бы быть с тобой.
Нет, весна не в блеске небосвода,
Не в полях она.
Там, где ты, мой ангел, там природа,
Там, где ты, весна.
(«Белинде». — Перевод В. Левика — 1, 130)
Но не только любовь, доброта и природа — слова, подходящие для той, в чьей власти он оказался: «Я ли в скромной юношеской келье / Радостей не знал?» В этой власти есть колдовская сила «жить в плену, в волшебной клетке…».
Ах, смотрите, ах, спасите,
Вкруг плутовки, сам не свой,
На чудесной тонкой нити
Я пляшу, едва живой.
Жить в плену, в волшебной клетке,
Быть под башмачком кокетки,
Как такой позор снести?
Ах, пусти, любовь, пусти!
(«Новая любовь, новая жизнь». — Перевод В. Левика — 1, 129)
Длинное стихотворение «Зверинец Лили» исполнено едкой насмешки, влюбленный кажется себе прирученным медведем посреди самых разных зверей:
Ведь именно так из чащи ночной
Прибрел к ней медведь — мохнатый верзила,
В какой же капкан его залучила
Хозяйка компании сей честной!
Отныне он, можно сказать, ручной.
Однако в конце пленник начинает бунтовать :
А я?..О боги, коль в вашей власти
Разрушить чары этой страсти,
То буду век у вас в долгу…
А не дождусь от вас подмоги,
Тогда… тогда… О, знайте, боги!
Я сам помочь себе смогу !
(Перевод Л. Гинзбурга — 1, 132—134)
293
Без сомнения, помимо непосредственного чувства, Лили, еще такая юная, произвела на Гёте сильное впечатление своей образованностью, свободой в обращении с людьми, опытом самого разного общения. Ни с чем подобным он еще не встречался. Но так ли хорошо он знал Лили Шёнеман? Какой она была на самом деле? Было ли правильным надолго связать с нею свою судьбу, пожертвовать ради нее свободой? Гёте был подавлен и сбит с толку. «Я запутался и не знаю, что сказать об этом. Усердием в последнее время отнюдь не отличался», — признался он в письме к Готфриду Августу Бюргеру уже 17 февраля 1775 года.
Письма нелегких и счастливых месяцев 1775 года полны внутреннего беспокойства, которое все время возвращается к влюбленному. «Я думал, что пока я буду писать, мне станет лучше, напрасно, мозг мой перенапряжен» (письмо к Августе цу Штольберг от 7—10 марта 1775 г. [XII, 159]). Как и раньше, в «вертеровские» времена, помогла интенсивная творческая деятельность: «Если бы я сейчас не мог писать свои драмы, я бы погиб». В это время были созданы сцены из «Фауста», закончены «Эрвин и Эльмира»; «Клаудина де Вилла Белла» и «Стелла» написаны целиком. Агрессивные эмоции по отношению к «высшему свету», накопившиеся за это время, получили разрядку в «Свадьбе Гансвурста», в целом параде непристойных имен. Время от времени в письмах появляется ощущение счастья и удовлетворенности. «Во мне происходит много нового и удивительного. Через три часа я надеюсь увидеть Лили» (письмо к Иоганне Фальмер, март 1775 г. [XII, 158]).
Душевный кризис — естественное следствие такой противоречивости. Уже в мае помолвка оказалась под вопросом. «Совсем недавно казалось, что прямо передо мной горы домашнего блаженства, что я стою двумя ногами на земле в страданиях и радости, и вдруг я очутился в самом горестном положении, вновь выброшенный в безбрежный океан». Сообщая это Гердеру около 12 мая, Гёте уже несколько дней наслаждался во Франкфурте обществом желанных гостей. Братья Фридрих Леопольд (Фриц) и Кристиан, графы цу Штольберг, вместе со своим другом, Кристианом, графом фон Хаугвиц, прервали свое путешествие
294
в южные края, чтобы задержаться здесь. Оба Штольберга были активными членами кружка «Гёттингенская роща», восторженными почитателями Клопштока, и Иоганн Генрих Фосс восхищался Фрицем Штольбергом как «певцом свободы» («К Хану, когда Ф. Л. гр. ц. Штольберг воспел свободу»). Поразительно, что призывал к свободе имперский граф уже в своем первом стихотворении 1770 года («Свобода»). Стремление к свободе и возглас «долой тиранов!» легко сочетались в те времена, при этом речь не шла о какой–либо конкретной политике, а тем более о подготовке революционного переворота.
Свобода! Придворный не знает, что это такое,
Раб! Его цепи серебряным звоном звенят!
Склонив колено и душу склонив,
Он подставляет трусливую шею ярму […].
(Ф. Л. цу Штольберг, «Свобода». — Перевод Н. Берновской)
Это был еще не тот Штольберг, который в 1800 году перешел в католичество и тем заслужил ненависть и презрение своего старого верного друга Фосса («Как Фриц Штольберг стал рабом», 1819).
В мае 1775 года дружба с гостями завязалась быстро. Вдохновение гениев окрыляло молодых людей; в доме Гёте эти четверо — Штольберги, Хаугвиц и молодой хозяин — видели себя сыновьями Гаймона, а матушку Гёте, веселую и полную энергии, — госпожой Айей. Гёте не потребовалось долгих уговоров, чтобы присоединиться к путешественникам. У него было достаточно причин отдалиться (хотя бы в пространстве) от того, что его терзало, сбивало с толку, не давало покоя: «…я даже обрадовался приглашению Штольбергов поехать с ними в Швейцарию» (3, 609). Кстати, представлялась возможность проверить, как он обойдется без Лили. В «Поэзии и правде» Гёте поместил подробный отчет об этих полных волнений месяцах 1775 года, о посещении Штольбергов, путешествии в Швейцарию со множеством впечатлений, возвращении и безуспешных попытках установить с невестой прочный душевный контакт. Виртуозное, блестяще скомпонованное изложение все же лишено непосредственности, это размышления с громадной временной дистанции. Есть и фактические неточности — так, в день рождения Лили, 23 июня 1775 года, Гёте не было во Франкфурте–Оффенбахе, как он утверждает, он находился в Швейцарии, да и молодой энту–295
