— Добрый день!
— Вы куда?
— Будем крутиться.
— И мы.
— Чтоб его в бублик скрутило!
Жарко. Ревут коровы, плачут дети. Малыши, как и Юрий с Маринкой, все с узелками. Сосет под ложечкой, так как ушли голодные, оставив нетронутым завтрак на столе: не до него было. Дойдя до трамвайного парка, остановились передохнуть. На рельсовом пути два пустых трамвая с прицепами. Они только что вышли из парка. Люди их обходят, трамваи идут к вокзалу. Один из вагоновожатых приблизился к беженцам и тихонько им говорит:
— Садитесь. На Подоле остановлю. Все, кто с Подола, возвращаются туда.
— Но ведь там «зона»! — отозвался кто-то с отчаянием в голосе.
— Да разграблено все, ну какая теперь «зона»! — ответил он с раздражением. — Уж сколько отвез туда людей!
Софья Дементьевна многозначительно переглянулась со мной, а мамы наши решительно сказали вагоновожатому:
— Вези на Подол.
Решение это возникло неожиданно, и настроение у нас сразу же улучшилось. Появился адрес, дом, куда мы идем, и на душе стало легче. Вскоре трамвай наполнился: люди поверили, что он остановится там, где они потребуют, не увезет предательски на вокзал. В самом деле, чего было бояться? Ведь водитель трамвая — наш человек.
Когда все наконец разместились, трамвай тронулся. Ехали по-барски, и не успели оглянуться, как приехали: трамвай остановился на Верхнем валу, как раз напротив квартиры Лебединских. В доме этой замечательной семьи мне раньше не доводилось бывать. Новый приют был для меня незнаком. Зашли с Константиновской улицы через калитку, которая затерялась между густо стоявшими высокими зданиями. Запомнились квадратный дворик меж стенами домов, типичный черный ход и узкая витая лестница, которая вела на второй этаж и дальше на чердак. Отметила про себя, что квартира эта не так уж и заметна, хотя сам дом стоит на перекрестке и виден издали. Понравилось, что окна трех комнат выходят не на центральную улицу, а на Верхний вал, который ведет к так называемому Житнему базару.
Потихоньку, сдерживая волнение, добрались мы до заповедной двери, она была открыта и висела на одной петле. Филенка выбита, сразу видно — здесь хозяйничали чужие. Софья Дементьевна горько прошептала:
— Прошу в дом.
Квартира была, если можно так выразиться, безупречно разграблена. Стояли принесенные откуда-то грабителями плохонькие кровати со старыми матрацами. Комнаты были загажены, на полу валялись банки из-под консервов. Все говорило о том, что совсем недавно здесь жили офицеры и, вероятно, устраивали оргии. Единственное, что успокаивало наши глаза, это высокие и густые комнатные цветы: они закрывали собою окна почти до потолка, заметно было, что кто-то их совсем недавно поливал.
Передохнув на узлах и сбросив с себя лишнюю одежду, мы принялись хлопотать. Добыли воды, дров, починили дверь, чтобы она запиралась. Часа через два в комнатах стало чисто и уютно, сварен был пшенник.
К вечеру мы сильно устали и притихли. Узлы лежат наготове, их не развязывали, хотя ночевать собираемся «дома». Ходим на цыпочках, говорим шепотом. Дети во всем нам подражают, напуганные необычной обстановкой и всем нашим поведением.
Судя но всему, нас еще не заметили, и ночь пройдет спокойно. Пока что эсэсовцам не до нас.
Два дня тайно живем в «запретной зоне». Рискованно, но успокаивает сознание того, что мы не одни, есть жильцы и в других домах. Готовы ко всему, лишь бы не погнали неведомо куда. Два дня тенями снуем по комнатам. Роскошное большое трюмо, которое, к нашему удивлению, осталось целым, завесили простыней, чтобы оно не пугало, не показывало обескровленные тревогой, безнадежностью и бессонницей лица.
Стукнет или засмеется кто-нибудь из детей — и взрослые дружно набрасываются на него:
— Тише!
Ох уж это гнетущее слово! Прошлой ночью шел обоз на Куреневку. Било орудие где-то вблизи Днепра, от движения тяжелых грузовиков дрожали окна, а мы, вытянувшись на матрацах, постеленных на полу (добыли их в соседней пустой квартире), строили предположения.
Ночь не принесла перемен. Украдкой смотрим в окна. Второй этаж, за цветами нас не видно. Весь день немецкие подводы везут и везут с мельницы на вокзал мешки с мукой. Дети шепчутся, вспоминают хлеб. Когда мы его видели последний раз?
Вчера прокрался к нам Виктор, знакомый Лебединских. Этот сбежавший из плена парень добрался до Киева и вот уже второй год живет с какой-то молодухой, на правах примака, как говорили у нас в старину. Он тоже скрывается где-то здесь, неподалеку. Когда этот Виктор постучал к нам, мы все обмерли, но Софья Дементьевна, узнав его голос, впустила.
Виктор рассказал, что изгнание населения продолжается, немцы заканчивают грабить Киев. Как только наша армия войдет в Киев, Виктор вступит в нее. На прощание посоветовал нам никуда не выходить и ничем не обнаруживать свое присутствие.
Сейчас тихо. Но откуда-то издалека докатывается гул. Мы с Региной Дементьевной уже несколько раз поднимались на чердак и прислушивались.
Интересно: где сейчас наши соседи с Копыловской? Мама потихоньку плачет по родному крову. Меня спасают книги (уцелела часть библиотеки Софьи Дементьевны) и перо (вновь появилась возможность писать). А мама, лишившись хозяйства, не имея привычных хлопот, тает и чахнет на глазах.
О Куреневке первыми заводят беседы мамы. Молчат-молчат — и вдруг:
— А куда ты дела желтые туфли? — Это мама, обращаясь ко мне.
— Уцелела ли на чердаке наша швейная машина? — неведомо кого спрашивает Варвара Казимировна.
— А кожаное пальто можно было бы и не закапывать, а взять с собой, — вздыхает Регина Дементьевна.
— Чего уж там жалеть, остались бы в живых, что уж эти вещи! — успокаивает всех Софья Дементьевна.
Сегодня Маринка нашла и отдала бабушке кусочек высохшего стебля. Он сохранился, зацепившись за пустую, про запас захваченную корзинку. Как засияли у мамы глаза.
— Погляди, наша кукуруза!
Стебелек кукурузы обошел несколько рук, напомнил нам дом, садок, и наши старушки пустили слезу. Мы притихли, как мыши, и нетерпеливо ждем сумерек. Тогда не так тяжело, меньше страха. Утром во двор забрел немец. Постоял, посмотрел вокруг, свистнул и ушел, видимо не отважившись в одиночку ходить по квартирам. Наблюдали за ним из окна в коридорчике, прикрытием служила нам занавеска.
По улице проносится мотоцикл. Трамваев не слышно, они прогремели утром. Падает осенний дождик. Долгий, мелкий, въедливый, и мамы опять не выдерживают:
— Вот наказание. Сгниет все в ямах.
