На письменный стол Н. И. Иван Гаврилович аккуратно сложил газеты, освещающие процесс. Н. И. нашел сообщение о самоубийстве М. П. Томского. Насколько мне помнится, в нем было сказано, что М. П. Томский покончил жизнь самоубийством, запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами. «Чушь!» — воскликнул Н. И. и неприлично выругался. Я обратила внимание, что Н. И. больше был потрясен формулировкой сообщения о самоубийстве М. П. Томского, чем утратой любимого друга, нравственно чистого товарища — так он характеризовал Михаила Павловича[102]. По-видимому, это объяснялось тем, что в тот миг Н. И. почувствовал, что положение многих, в том числе его и Рыкова, безысходно. В то время настроение Н. И. менялось не только ежедневно, но и ежечасно.
О самоубийстве Томского Н. И. узнал еще в Ташкенте и тогда-то, под первым впечатлением, пережил это трагическое известие чрезвычайно тяжко. Из рассказа писателя Камила Икрамова, сына первого секретаря ЦК ВКП(б) Узбекистана Акмаля Икрамова, судимого по одному процессу с Бухариным, я узнала, кто и как Н. И. об этом проинформировал. Когда в конце августа 1936 года Н. И. вместе с С. А. Ляндресом прибыл из Фрунзе в Ташкент, решено было до отправления в Москву разместить Н. И. на правительственной даче. Второй секретарь ЦК Компартии Узбекистана Цехер попросил коменданта дачи Шамшанова встретить Бухарина и увезти его на дачу. Из газет уже известно было, что Бухарин — подследственный и обвиняется в тягчайших преступлениях против Советского государства. Перепуганный Шамшанов отказался ехать один, без свидетелей, и попросил Цехера встретить Бухарина вместе с ним. На даче Н. И. показали газеты, Бухарин сказал: «Грязное к чистому не пристанет!» Несомненно, грязными в тот момент Н. И. считал подсудимых-«клеветников», а вовсе не инициатора и организатора неслыханной клеветы. В присутствии посторонних он не позволил бы себе так выразиться, если бы даже и думал иначе. Затем Цехер спросил Н. И.: «А вы знаете, что на днях покончил жизнь самоубийством М. П. Томский?» Этого Н. И. не знал, он видел во Фрунзе только последние номера газет, освещающие процесс. Дальше (по словам Шамшанова, рассказавшего об этом Камилу Икрамову в конце 50-х годов) произошло нечто страшное: у Н. И. брызнула кровь из глаз.
Вот как трагически пережил Н. И. самоубийство своего товарища. Кроме того, самоубийство Томского еще в большей степени дало понять серьезность создавшегося положения.
Томский рассчитался с жизнью мгновенно. Он понял, что террористическая оргия, затеянная Сталиным, предвещает мучительный конец, и, очевидно, это был поступок мужественный (впрочем, самоубийство — акция неоднозначная, и даже в этом случае дать оценку такому поступку сложно), Бухарин и Рыков же на первых порах надеялись доказать свою непричастность к преступлениям. Но если Бухарин делал бессмысленную ставку только на Сталина, то Рыков возлагал надежды, увы, тоже напрасные, на некоторых членов Политбюро и членов ЦК ВКП(б), что мне стало известно от Н. И. после его короткого разговора с Рыковым во время декабрьского Пленума ЦК ВКП(б) 1936 года.
Небезынтересная деталь: когда в 1961 году при Н. С. Хрущеве пересматривались процессы и я была вызвана в связи с этим в Комитет партийного контроля, то сотрудник КПК сообщил мне, что в архиве Сталина обнаружено несколько писем Бухарина, опровергающих клеветнические показания против него, а вот писем от Рыкова обнаружено не было. Предполагаю, что Рыков Сталину не писал.
Бухарин был легковерен, и Сталин, пользуясь этой чертой его характера, играл в любовь к нему, а за спиной готовил гибель. Я приводила многочисленные примеры этой игры. Могу добавить: незадолго до того, как бухаринская теория затухания классовой борьбы была подвергнута критике, по рассказу Н. И., Сталин в личной беседе с ним соглашался, что в перспективе классовая борьба не может обостряться, а будет приобретать все менее острые формы, поскольку развитие социализма идет по пути к бесклассовому обществу, что отнюдь не исключает обострения классовой борьбы в отдельные периоды, «но кулак не Колчак» (дословное выражение Бухарина), и кривая пойдет по затухающей. Но когда на Апрельском пленуме 1929 года Бухарин сказал: «Эта странная теория возводит самый факт теперешнего обострения классовой борьбы в какой-то неизбежный закон нашего развития. По этой странной теории выходит, что чем дальше мы идем вперед в деле продвижения к социализму, тем больше трудностей набирается, тем больше обостряется классовая борьба, и у самых ворот социализма мы, очевидно, должны или открыть гражданскую войну, или подохнуть с голоду и лечь костьми», — то Сталин после этих слов метал громы и молнии. История рассудит, кто был прав!
Я уже отмечала, что, используя Бухарина как блестящего полемиста и агитатора — искреннего противника оппозиций, «новой» затем «объединенной», — Сталин облегчил себе задачу убрать с политической арены виднейших политических деятелей, а затем, повернув на 180° против Рыкова, Бухарина, Томского, заложил прочный фундамент своего единовластия. Кроме того, была еще причина, заставлявшая Сталина до определенного времени доказывать, что к Н. И. он относится исключительно тепло. Он делал это в подражание Ленину — искренне любившему Бухарина, что было хорошо известно.
Отношение Ленина к Бухарину стояло мощным препятствием на пути Сталина. Именно поэтому, чтобы физически уничтожить Бухарина, на процессе требовалось изобразить его организатором покушения на Ленина.
Наряду с этим я осмеливаюсь высказать предположение, как ни парадоксально оно будет выглядеть, что Сталин какой-то частью своего жестокого сердца любил Бухарина, если это чудовище вообще способно было на такое чувство. Мог же он по-своему любить свою жену Надежду Сергеевну и одновременно издеваться над ней, губить ее, мог любить и свою дочь Светлану и в то же время мучить ее, что свойственно деспоту, обречь ее на страдания до конца жизни (хотя так далеко он не заглядывал), мог Коба любить и Николая — любить его и убить его, ибо чувство любви боролось с чувством ненависти — ненависти из зависти к его яркой личности.
Однако в чем же, с моей точки зрения, проявлялась любовь Сталина к Бухарину, если все сказанное выше и все то, о чем мне еще предстоит рассказать, я расцениваю как политиканство, изощренную хитрость иезуита? Это объяснить довольно трудно. Я бы сказала, наряду с политическими соображениями чувствовалась некоторая интимность в отношении Сталина к Бухарину — интимность, которая вовсе не обязательна была в целях политического расчета. Разумеется, эта тонкость есть капля в море в сравнении с вероломной игрой, которую Сталин затеял против слишком доверчивого Бухарина.
