Н. И. появился дома довольно скоро. Я заметила, что он крайне возбужден. Войдя в комнату, Н. И. сказал:
— Ты не представляешь себе, что я пережил, это невообразимо, наконец, это необъяснимо!
Н. И. рассказал мне, что в присутствии Кагановича в здании ЦК у него была очная ставка с арестованным Григорием Яковлевичем Сокольниковым. Гриша, друг его юности, с которым они вместе начинали свой революционный путь, показывал против него и лгал. Он выдумывал, будто бы существовал «параллельный» троцкистский центр (параллельный уже «разоблаченному» и судимому открытым процессом «объединенному»— троцкистско-зиновьевскому с главными обвиняемыми Зиновьевым и Каменевым). Центр этот, в который входил якобы и Сокольников, давал установку на вредительство, диверсии, террор против членов правительства, организацию покушения на Сталина, «правые» будто бы разделяли взгляды троцкистского центра на свержение правительства и восстановление капитализма в СССР. Сокольников якобы лично разговаривал по этому поводу с Бухариным, и тот предупреждал его, что действовать надо как можно скорее. Он описывал вымышленную обстановку, называл даты, где и в чьем присутствии происходили эти переговоры. До ареста с Н. И. провели не одну очную ставку, но эта была, если можно так выразиться, «боевым крещением».
Нормальный человек не в состоянии все это воспринять. Очевидно, предварительно надо было произвести невозможную операцию — трансплантацию разума, что успешно достигалось методами «следствия» лишь в стенах НКВД.
Я спросила Н. И., как же он опровергал показания Сокольникова.
— Да разве такой бред, — ответил он мне, — можно опровергать? Я смотрел на него как баран на новые ворота и сказал ему: «Гриша! Ты, может, рассудка лишился и не отвечаешь за свои слова?!» «Нет, — спокойно ответил Сокольников, — я за них отвечаю, и ты скоро ответишь за свои…» (Очевидно, намекая на то, что с Бухариным произойдет то же самое, что и с ним.)
Н. И. терялся в догадках, он не мог объяснить происходящего. На него смотрели знакомые глаза друга, лицо его было бледно, но не измученно[104]. Очевидно, он сдался сразу, ведь только перед отъездом на Памир Н. И. рассказали об аресте Сокольникова, а такие сенсационные слухи распространяются мгновенно. Вот чем обернулось предположение Н. И., что Сокольников не мог быть арестован по политическим мотивам.
Они находились в кабинете втроем: Каганович, Бухарин и Сокольников. Конвой оставался в другой комнате, ответственного представителя НКВД при Сокольникове не было. Очевидно, Л. М. Кагановича было вполне достаточно, чтобы заменить его и обеспечить необходимое поведение арестованного, а впрочем, я в этом не уверена. Каганович выглядел равнодушным наблюдателем, он не давил на Сокольникова, но при нем и не поддерживал Бухарина. Наконец пришло время, явился конвоир, и Сокольникова увели.
И тут-то произошло нечто совсем неожиданное. Каганович, по словам Н. И., сказал в адрес Сокольникова:
— Все врет, б…, от начала до конца! Идите, Николай Иванович, в редакцию и спокойно работайте.
— Но почему он врет, Лазарь Моисеевич, ведь этот вопрос надо выяснить.
— Будем выяснять, обязательно будем выяснять, Николай Иванович, — ответил Каганович.
Не могу сказать, касался ли Н. И. при разговоре с Кагановичем клеветы на процессе, точно этого я не помню. Не исключено, что Н. И. был под сильным впечатлением от очной ставки с Сокольниковым и этот момент опустил.
А по поводу работы Бухарин заявил Кагановичу:
— Пока в печати не будет опубликовано заявление прокуратуры, опровергающее клевету и о прекращении следствия за отсутствием состава преступления, к работе я не приступлю.
Каганович обещал, что это будет сделано обязательно.
10 сентября 1936 года в газетах появилось заявление Прокуратуры СССР, но несколько иного содержания, чем хотел Н. И. В нем говорилось, что следствие по делу Бухарина и Рыкова прекращено не за отсутствием состава преступления, а за неимением юридических данных для привлечения к уголовной ответственности, что в понимании Бухарина означало: не пойман — не вор! Но, так или иначе, поскольку сообщалось, что дело производством прекращено, стало дышаться легче. Безусловно, такой исход очной ставки с Сокольниковым был продиктован Сталиным. Дальнейшее развитие событий показало, что то был тактический шаг Хозяина, дабы показать «объективность» следствия.
Н. И. позвонил в редакцию и через С. А. Ляндреса (который его от души поздравил с реабилитацией) предупредил, что он появится там через несколько дней, хотел доиспользовать свой отпуск и немного отдохнуть. Очная ставка с Сокольниковым произвела на Н. И. такое удручающее впечатление, что у Н. И. были наивные намерения поговорить о ней со Сталиным, но он не был убежден, что это удастся.
А пока мы решили провести несколько дней на даче. Перед отъездом Н. И. получил телеграмму от Р. Роллана с поздравлением в связи с реабилитацией и такого же характера письмо от Бориса Леонидовича Пастернака[105], чем был глубоко взволнован. Пробыв на даче несколько дней, Н. И. отправился в редакцию. Я же с ребенком оставалась на Сходне. Обычно после окончания работы в редакции Н. И. приезжал на дачу за полночь. На этот раз он возвратился неожиданно скоро. Н. И. рассказал, что в редакции его тепло встретили сотрудники, но, когда он вошел в кабинет, за своим письменным столом застал зав. отделом печати ЦК ВКП(б) Бориса Таля, исполняющего обязанности главного редактора газеты. Н. И. заявил Талю (впоследствии разделившему судьбу Н. И.), что при политкомиссаре он работать не намерен. Хлопнул дверью и вышел из кабинета. Это был единственный раз, когда Н. И. после возвращения из отпуска посетил редакцию и, не приступая к работе, покинул ее, хотя газету подписывали его именем еще несколько месяцев.
Из редакции Н. И. привез с собой иностранные газеты. В одной из них, не помню в какой, он прочел, что в ближайшее время будет арестован Радек, а затем Бухарин и Рыков. В какой-то из газет было сообщено, что признания обвиняемых на процессе достигаются гипнозом и пытками.
Обстановка в редакции и сообщения в иностранных газетах привели Н. И. в полное отчаяние. Ночью он бредил и повторял во сне: «Сами вы предатели, сами вы предатели!» Побывав в редакции, он понял, что не только «спокойно работать», но и вообще работать в «Известиях» исключается.
Обманул ли Каганович Бухарина или же ему самому неизвестны были дальнейшие планы Сталина, Н. И. понять не мог. Но уже там, на даче, он снова к концу первой половины сентября 1936 года откровенно говорил мне о преступной роли Сталина в организации террора. Однако опять-таки, в тот же самый день или на следующий, он мог отдать предпочтение мысли о болезненной подозрительности Сталина, оберегая себя от осознания безвыходности своего положения.
