образом. И 7 февраля генерал Потапов пишет в Следственную комиссию: «Состоящий при С.-Петербургской крепости доктор Окель донес коменданту оной от 3-го сего месяца, что титулярный советник Чернышевский воздерживается с некоторого времени от всякой пищи, вследствие чего заметно ослаб; что цвет лица у него бледный, пульс несколько слабее обыкновенного, язык довольно чистый, что прописанные ему капли для возбуждения аппетита он принимал только два раза, а 3-го числа объявил, что не намерен принимать таковые и что он воздерживается от пищи не по причине отсутствия аппетита, а по своему капризу. О таковом донесении доктора Океля, сообщенном мне комендантом крепости, считаю долгом уведомить Следственную комиссию.
Управляющий отделением свиты е. в. г.-м. Потапов». (
Дело, 283–284). Что делать начальству? Потапов находит обтекаемую форму. 12 февраля он сообщил коменданту крепости Сорокину решение высочайше учрежденной комиссии: «Высочайше учрежденная в СПБ Следственная комиссия в заседании 11 февраля положила объявить содержащемуся в крепости тит. сов. Чернышевскому, что свидание ему с женою в настоящее время дозволено быть не может по неудовлетворительному состоянию здоровья Чернышевского и что разрешение последует, когда он будет совершенно здоров» (
Дело, 286). То есть голодай не голодай, помирай – не помирай, но Потапов тешит свое самолюбие. Не ему отвечать за жизнь заключенного. А комендант понимает, что в случае чего, ответственным будет он.
Чернышевский поддерживает его в этом убеждении: «Так как только через ваше превосходительство я имею сношения с правительством надежным для меня образом, и так как, без сомнения, будет спрошено ваше мнение о случае, возбуждаемом мною, то я с вашего согласия, изустно сообщенного мне г. смотрителем, письменно прошу вас прямо сказать мне изустно или письменно: достаточно ли убеждены вы в совершенной серьезности и твердости моей воли, которая была изустно объявлена мною вам. По неопытности в различении симптомов страдания, я слишком рано приостановил продолжение начатого мною. Но я держу свой организм в таком состоянии, что результаты, которых я достиг в предыдущие 10 дней, нисколько не пропадают; и если ваше превосходительство еще недостаточно убеждены, я возобновлю свое начатое, без всякой потери времени, с прежним намерением идти, если нужно, до конца. Мне неприятен скандал, но не я причина его; вероятно, и ваше превосходительство также нисколько не причина его, – по крайней мере, я в том убежден, что вы – не причина его. <…> Прошу, ваше превосходительство, не пренебрегайте моею просьбою. Дело нисколько не шуточное. С этой минуты, если еще эта попытка не удастся, я уже не буду тревожить никого ни одним словом» (Дело, 280–281). Заметим: никаких громких слов, никаких угроз, никакой экзальтации. Скромность и достоинство его поведения просто поразительны! А ведь думал, что умирает.
Комендант крепости 13 февраля доносит, что «заключенный здоров и деятельно занимается переводом Гервениуса <Гервинуса>». И как бы современники и потомки ни относились к Ольге Сократовне, но она тоже вступила в борьбу с Третьим отделением за своего мужа. Может, и не случайно Чернышевский говорил, что О.С. будет ему на свой лад верной женой. И 14 февраля она пишет Потапову:
«Ваше превосходительство.
Извините, что я обращаюсь к вам с просьбой, касающейся моего мужа, но я делаю это единственно потому, что не знаю другого способа узнать что-нибудь о положении его дела и о том, будет ли мне разрешено видеться с ним. Я считаю излишним говорить вашему превосходительству о моих личных отношениях к Николаю Гавриловичу и о том, как мне необходимо, наконец, видеться с ним. Скажу вам только, что серьезная болезнь не помешала мне сделать полторы тысячи верст зимней дороги, и я рассталась с детьми, когда он написал мне, что он желает и надеется меня видеть.
По письмам, которые я уже здесь в Петербурге пересылала к Николаю Гавриловичу, можно было знать о моем присутствии в городе. Я надеюсь, что получу какие-нибудь указания о том, как поступить мне, чтобы добиться свидания. До сих пор я ничего об этом не знаю и принуждена наконец отвлекать вас от ваших занятий своей просьбой сделать то, что зависит от вас, чтобы мне разрешено было видеться с мужем. Мне неизвестно, в чем обвиняют Николая Гавриловича, но я никак не думаю, чтобы ему было запрещено даже видеться со мной; узнать от меня о своих детях, говорить со мной о наших семейных делах.
Будьте так добры, ваше превосходительство, ежели дело не зависит прямо от вас и если нужно официально выраженное мной желание видеться с Николаем Гавриловичем; передать мою просьбу тем лицам или Комиссии, от которых зависит разрешение вопроса о свидании, и затем известить меня о решении.
Исполнением этой просьбы вы крайне меня обяжете; при той тайне, которая покрывает дело моего мужа, я не знаю даже, к кому обратиться со своими вопросами» (Дело, 282–283). Жена, как и муж, не были искателями покровительства, не знали ходов к высшему начальству, от которого в конечном счете зависела их судьба.
Но хотели защитить свои права, как они их понимали. И 18 февраля Потапов пишет: «Управляющий III отделением собственной его императорского величества канцелярии, от 13 сего февраля за № 469, сообщил комиссии, что содержащийся в Алексеевском равелине отставной титулярный советник Чернышевский в настоящее время здоров и деятельно занимается переводом истории Гервинуса. Положено: отзыв этот приобщить к делу и дозволить Чернышевскому, согласно просьбе его, иметь свидание с его женою, в присутствии членов комиссии» (Дело, 286). Чернышевскому было разрешено первое свидание с женой. Состоялось оно 23 февраля. Вообще-то, только с женой и разрешались свидания. Даже ближайший его родственник А.Н. Пыпин судил о судьбе ЕГЧ по его письмам, да и по слухам.
В одиночке можно было читать, писать, но можно было и бороться, отстаивая свое человеческое достоинство и право на права, можно было противопоставить свою волю произволу начальства. И победить. Не революционером, я бы назвал его первым правозащитником, когда о таком понятии и не думал никто. Необходима не революция, а прогресс, говорил Чернышевский, понимавший прогресс как стремление к возведению человека в человеческий сан. Нечто похожее повторил и Достоевский – о поисках человека в человеке.
Он упомянул в своих письмах коменданту, как бы между прочим, что одновременно с переводами пишет беллетристический рассказ из семейной жизни, не имеющий ничего общего с его делом. Начальство не возражало, первые главы были отправлены на рассмотрение жандармских цензоров. О писании романа он сообщил Александру Пыпину, самому верному и преданному родственнику и другу, ученому-исследователю. Пыпин известил Некрасова, а
