Все те несчастливые случаи нашей жизни, когда мы выказали себя или нелепыми, или ничтожными, или отсталыми, будем считать неудобствами путешествия. В этом мире путешественники, вольные или невольные, – между ничем и ничем или между всем и всем, – мы являемся только пассажирами и не должны придавать преувеличенное значение тяготам пути. Утешаю себя этим, то ли чтобы утешить, то ли потому, что в этом есть нечто для меня утешительное. Но утешение-вымысел превращается для меня в истинное, если я не думаю о нем.
И потом, есть множество утешений! Есть синее высокое небо, промытое и спокойное, где плавает какое-то несовершенное облако. Есть легкий ветер, волнующий густые ветви деревьев, если это – в лесу; раскачивающий белье на балконных веревках, если это – в городе. Есть жара или прохлада, и всегда какая-то память или какое-то сожаление, и какая-то надежда или ничья улыбка у окна в никуда – все то, чего мы желаем, стучась в дверь, мы сами, как нищие, какие являются Христом.
Столько времени я не пишу! Я прожил в эти дни века отречения. Застоялся, как пустынное озеро в несуществующем оазисе.
Между тем разнообразная монотонность моих дней, последовательность, никогда не повторяющаяся, сама жизнь протекала неплохо. Неплохо протекала. Если бы я спал, она не протекала бы иным образом. Я застоялся, как несуществующее озеро в пустынном оазисе.
И зачастую я не узнавал себя – это часто происходит с теми, кто себя знает. Я присутствую при себе в различных масках из того, что притворяется всем.
Вспоминаю, далекий, погруженный в себя, как проникало в душу однообразие этого дома в провинции… Там я провел детство, но я не сумел бы сказать, даже если бы желал, был ли я тогда счастлив более или менее, чем в своей сегодняшней жизни. Тот, что жил тогда другим, не тем, кем я являюсь сейчас: это жизни различные, разные, несравнимые. Однообразие, что сближает их на поверхности, было, без сомнения, различием – внутри.
Что я вспоминаю? Усталость. Вспоминать – это отдых, потому что это не действие. Так, иногда, чтобы лучше отдохнуть, вспоминаю того, кем никогда не был, и нет ни четкости, ни ностальгии в моих воспоминаниях о провинции, где я находился.
Таким образом, я превратил себя в вымысел о себе самом, и любое естественное чувство, что у меня есть, зародившись, тотчас искажается во мне, превращается в воображаемое – в память в мечтах, в мечту о забвении о ней, в узнавание себя в не-думании о себе.
Так, я совлек с себя мою собственную сущность, ведь существовать – значит облачать себя в какие-то одежды. Только переодетый я являюсь тем, кем являюсь. И вокруг меня неизвестные закаты золотят, умирая, места, которых я никогда не увижу.
Современные вещи – это:
эволюция зеркал;
платяные шкафы.
Мы перешли границу существования в качестве созданий, облаченных в тело и душу.
И, так как душа всегда соответствует телу, мы обрели некое духовное одеяние. Мы преодолели границу обладания душой, перейдя в категорию одетых животных.
Это не только факт, что наше одеяние становится частью нас. Это также осложнение, связанное с этой одеждой, и ее любопытное свойство – не иметь почти никакой связи ни с природным изяществом тела, ни с его движениями.
Если бы меня попросили объяснить, из каких-то социальных соображений, чем является это мое состояние души, я бы молча указал на некое зеркало, на некую вешалку и на ручку с чернилами.
В легком утреннем тумане середины весны Байша просыпается в оцепенении, и солнце нарождается медленно. Есть спокойная радость в наполовину холодном воздухе, и жизнь, под легким ветерком, которого нет, вздрагивает от уже прошедшего холода – из-за памяти о холоде более, чем из-за холода, из-за сравнения с близким уже летом более, чем из-за погоды, которая стоит сейчас.
Еще не открыли магазины, за исключением молочных и кофеен, но это не покой оцепенения, а воскресенья; покой отдыха. Белокурый след предваряет себя самого в раскрывающемся воздухе, и синева бледнеет из-за густых прядей тумана. Начало редкого движения на улицах, видны отдельные пешеходы, и в немногих открытых высоких окнах тоже появляются рано встающие. Трамваи прочерчивают воздух своей движущейся морщиной, желтой и пронумерованной. И с каждой минутой улицы ощутимо заполнятся.
Я проплываю, обращая внимание только на ощущения, без мыслей, без чувств. Я проснулся рано, вышел на улицу – без каких-либо определенных намерений. Оглядываюсь, как тот, кто чего-то опасается. Смотрю, как тот, кто думает. И легкий туман чувств бессмысленно поднимается во мне; кажется, что густой туман с улицы медленно пропитывает меня.
Я против воли размышляю о своей жизни. Меня это не беспокоит, но это так. Я считал, что только смотрел и слушал, что в моем праздном движении было лишь отражение данных мне образов, белый экран, куда действительность проецирует цвета и свет вместо теней. Но было и большее, хотя я этого и не знал. Была еще душа, которая не принимала, и мои собственные рассеянные наблюдения были еще и неприятием.
Воздух мутнеет из-за отсутствия тумана, мутнеет из-за бледного света, с которым туман, казалось, перемешался. Внезапно я обращаю внимание на то, что шум усилился, что людей стало гораздо больше. Шаги большинства прохожих уже не такие торопливые. Возникают, нарушая свое отсутствие и меньшую торопливость других: быстрый, напористый шаг торговок рыбой, булочники, покачивающиеся при ходьбе от чудовищных корзин, что они несут, и одинаковость продавщиц, которые всего более разнятся содержанием их корзин, нарушают прежнюю неторопливость. Торговцы молоком гремят жестяными бидонами своих передвижных услуг как полыми ключами. Полицейские застыли на перекрестках – неподвижное опровержение цивилизации в невидимом движении восхождения дня.
Если бы я мог быть кем-то, кому дано видеть все так, будто он никоим образом не связан с ним, – наблюдать за всем будто взрослый путешественник, сегодня достигший поверхности жизни! Я не научился – от рождения и в дальнейшем – умению воспринимать все эти вещи, видеть их в проявлении, им присущем, не в том, которое им было навязано. Уметь узнать в женщине, продающей рыбу, ее человеческую реальность, независимо от того, что ее называют торговкой, и от знания, что она существует и что торгует. Видеть полицию, как ее видит Бог. Замечать все не как откровения Таинства, но как цветение Реальности.
Раздаются удары, отмечающие время, – колокол или большие башенные часы, – должно быть, их восемь, но я не считаю. По моему мнению, из-за пошлости – иметь часы, затворничество, какое социальная жизнь навязывает непрерывности времени – это граница абстрактного, предел неизвестного. Глядя на все, сейчас уже полное жизни и привычного человеческого присутствия, я вижу, что туман, освободивший все небо, за исключением того, что парит в синеве, пока еще отличный от настоящей синевы, вошел мне прямо в душу и в то же время проник внутрь всех вещей, туда, где они все соприкасаются с моей душой. Я потерял видение, которое имел. Ослеп, сохранив зрение. Чувствую с банальностью знания. Это теперь уже не Реальность: это просто Жизнь.
