Обманул ли Каганович Бухарина или же ему самому неизвестны были дальнейшие планы Сталина, Н. И. понять не мог. Но уже там, на даче, он снова к концу первой половины сентября 1936 года откровенно говорил мне о преступной роли Сталина в организации террора. Однако опять-таки, в тот же самый день или на следующий, он мог отдать предпочтение мысли о болезненной подозрительности Сталина, оберегая себя от осознания безвыходности своего положения.
Классический пример психологии обреченных, хватавшихся за соломинку в надежде сохранить жизнь, показал Карл Радек. Несмотря на вполне обоснованное нежелание Бухарина встретиться с ним, он дня за два-три до своего ареста явился к нам на дачу. Попросил прощения за свой визит, объясняя его тем, что хочет проститься с Бухариным. Поскольку заявления Прокуратуры СССР по поводу прекращения следствия по делу Радека не было, он предполагал, что в ближайшие дни его ждет тюрьма (Радек был арестован числа 17–20 сентября). В отношении Н. И. Радек был настроен оптимистически и выразил мнение, что Сталин не допустит его ареста. Думая, что видит Н. И. в последний раз (в чем Радек ошибся, об их свидании после ареста Радека я расскажу в дальнейшем), он хотел, чтобы Н. И. услышал его последние слова и поверил ему. Радек заверял Бухарина, что давным-давно порвал с Троцким, к разоблачению тайной троцкистской организации (так точно он выразился) отношения не имел. (Будто в то время существовала тайная конспиративная организация, разделявшая взгляды Троцкого.) Ни с Каменевым, ни с Зиновьевым, как утверждал Радек, он контакта не имел. Но сказал: «Жалко мне Григория!», т. е. Зиновьева. (Разговор этот я слышала из смежной комнаты при открытых дверях, о чем я рассказывала Берии.)
Больше всего поразила меня и в то время, и особенно позже, когда я вполне осознала ужас происходящего, просьба, с которой обратился К. Радек к Н. И.: в случае ареста написать о нем Сталину и просить, чтобы дело прошло через его руки. Радек просил напомнить Сталину и о том, что единственное письмо, которое он получил от Троцкого в 1929 году через бывшего левого эсера Блюмкина[106], он, не вскрывая, отправил в ГПУ.
— Почему вы, Карл Бернгардович, — спросил Н. И. Радека, — не можете написать об этом Сталину сами теперь, до своего ареста? Неужто вы нуждаетесь в моей помощи?
— Потому, Николай Иванович, — ответил Радек, — что мое письмо к Сталину не попадет, а будет направлено в НКВД, я — подследственный. Ваше же будет передано непосредственно Сталину.
— Подумаю, — ответил Н. И.
Перед уходом Радек вновь повторил:
— Николай! Верь мне — верь, что бы со мной ни случилось, я ни в чем не виновен!
Карл Бернгардович говорил взволнованно, подошел ближе к Н. И., простился, поцеловал его в лоб и вышел из комнаты.
Возможно ли представить, чтобы Радек, человек блестящего ума, политик до мозга костей, каким-то особым, радековским чутьем проникающий в политическую ситуацию, внутреннюю и международную, искал спасения в Сталине! Неужто и он не понимал, что дело, которое он стремился передать в сталинские руки, его же руками и состряпано; не сознавал, что его, Радека, без указания Хозяина пальцем бы никто не тронул? Наконец, к кому обратился он со своей нелепой просьбой — к человеку, который сам жил в тревожном ожидании завтрашнего дня.
Так что же, понимал или же не понимал Карл Радек сложившуюся ситуацию? И понимал, и прятал от себя это понимание. В минуты, когда понимал, — жалел Григория (Зиновьева), когда не хотел понимать, — клялся, что не имеет отношения к его тайной организации. Вот психология обреченного человека, на которого обрушились невероятные, фантастические обвинения.
Если бы я сама не была свидетелем этого разговора, а услышала бы о нем из чужих уст, я сочла бы рассказчика безумцем или глупым фантазером. Однако просьба Радека была настоятельной. Мы еще находились на даче, когда приехала взволнованная жена Карла Бернгардовича, Роза Маврикиевна, и вновь повторила просьбу арестованного мужа.
После некоторых колебаний Н. И. решил выполнить желание Радека. В письме он написал, что Радек просил Сталина самого заняться его делом; напомнил о письме от Троцкого, полученном через Блюмкина и отправленном Радеком в ГПУ. (Надо думать, Радек заподозрил, что письмо, переданное ему Блюмкиным от Троцкого, носило провокационный характер, неужто иначе он не заинтересовался бы его содержанием и в том случае, если в то время не разделял взгляды Троцкого.)
Н. И. написал и о собственном впечатлении, исключая связь Радека с Троцким. Но последняя фраза «А впрочем, кто его знает!» обесценила все письмо. И хотя письмо и без нее для Радека никакой ценности не представляло, она меня потрясла.
Такая атмосфера недоверия друг к другу господствовала в ту пору, и сбрасывать со счетов это обстоятельство никак не приходится.
Радек был арестован на городской квартире, но обыск был произведен и на даче. После обыска к нам прибежала молодая девушка, Дуся, уборщица на даче «Известий», и рассказала, будто бы во время обыска на даче у Радека обнаружены были в полом стержне круглой вешалки тайные преступные документы. «Вот изверги! — сказала Дуся. — И вас ведь, Николай Иванович, туда же хотели затянуть!»
Сообщение это Н. И. воспринял чрезвычайно взволнованно. Если бы у Радека и были документы, которые он не хотел предать огласке, рассуждал Н. И., то за Месяц после объявления в печати о начале следствия он успел бы их уничтожить. Следовательно, или же эти слухи были вымышленны, или документы были подложены в отсутствие Радека.
— Так и у меня могут обнаружить все что угодно! — произнес в полном замешательстве Н. И.
К вечеру мы распростились со Сходней и возвратились в Москву. Из редакции не звонили и на работу Н. И. не приглашали. До 7 ноября Н. И. из квартиры не выходил. Перед праздником, получив из редакции гостевой билет, он решился вместе со мной встретить девятнадцатую годовщину Октября. Место на трибуне оказалось ближайшим к Мавзолею, и Сталин заметил Бухарина. Вдруг я увидела, как по направлению к Н. И. пробирается часовой, и заволновалась. Сейчас, решила я, он предложит нам уйти с этого места или же — еще хуже — идет арестовать Н. И. Но часовой отдал честь и сказал: «Товарищ Бухарин, товарищ Сталин просил передать, что вы не на месте стоите. Поднимитесь на Мавзолей». Так Н. И. оказался на трибуне Мавзолея. Поговорить со Сталиным ему не удалось. Сталин стоял вдалеке от него и покинул трибуну первым.
Недалеко от нас я увидела Анну Сергеевну Реденс (Аллилуеву), старшую сестру Надежды Сергеевны, жены Сталина[107]. Заметив меня, она сказала: «Ах, как мы, Надя и я, любили Н. И.». Почему-то и о себе в прошедшем времени. В самом деле, все уже было в прошлом. Появление часового встревожило и Анну Сергеевну, что она откровенно высказала мне. Но, обрадовавшись поступку Сталина, как она подумала, демонстративно показавшего свое искреннее расположение к Бухарину, и учитывая заявление Прокуратуры СССР о прекращении следствия, Анна Сергеевна решила, что неприятности для Н. И. позади.
