Его сюиту детства, отрочества, юности, слагавшуюся добрые тридцать лет, можно смотреть часами. Она излучает свет добра, человеколюбия, лучится юмором, согревает человеческим теплом. Бывало, придешь к нему в студию, оборудованную в просторной мансарде большого дома в центре Москвы, придешь усталый или в мрачном настроении, а он, увидев это, усадит на табурет и начнет поочередно класть на мольберт детские рисунки.
— А это мой внук. А? Хорош? Ничего не скажешь — мужчина… А это он ораторствует. Видишь, какой? А это, гляди-ка, на горшке. А как сидит-то, будто ученый или полководец. Какое значительное выражение лица. Так вот и кажется — встанет и произнесет речь… А тут мы питаемся. Что греха таить, любим поесть. Это у него в меня, в деда.
И так лист за листом. Зарисовка за зарисовкой, и просто физически ощущаешь, как развеивается хмурое настроение и проблемы, заботившие тебя, уже не кажутся неразрешимыми. Эх, думается мне, издать бы весь альбом этих детских рисунков и рекомендовать его для лечебниц, в качестве успокаивающего и исцеляющего лекарства. И в этих рисунках продолжает жить Жуков, добрый, веселый, жизнерадостный человек.
Но самое главное в его богатом и многообразном творчестве — это ленинская серия, приобретшая в стране такую известность и любовь. Еще с давних пор, на Калининском фронте, когда разговор заходил о его листах, посвященных Марксу и Энгельсу, говорил он, что заветная его мечта — воссоздать образ Владимира Ильича Ленина.
— Вот довоюем, воткнем красный флаг где-нибудь в центре Берлина, и возьмусь я за эту тему, как следует возьмусь.
И взялся. Отдался этой теме целиком. Жизнь его шла яркая, нелегкая. Создавал кадры военных художников вокруг студии, которую он бессменно возглавлял. По одному выбирал в массе творческой молодежи талантливых людей, тянущихся к армии, к флоту, к батальной теме. Учил, наставлял, показывал. Рисовал жизнь во всех ее проявлениях, иллюстрировал книги, писал портреты современников, рисовал детей и цветы, но при всем том в центре всех его художнических устремлений все время оставался образ вождя пролетарской революции.
Мы вместе с ним делали книгу «Наш Ленин», выступая в ней как полноправные соавторы. Для меня это была самая трудная книга из всех, какие я написал, занявшая, несмотря на свои скромные размеры, около трех лет работы и поисков. Жуков работал над этой темой без малого четверть века.
В годы совместной работы над этой книгой я имел возможность наблюдать, с какой любовью, тщательностью, старанием трудился художник. Он изучал Ленина, том за томом. Сидел в ИМЭЛе, над ленинскими документами, делал выписки, изучал фотоснимки. Он не прочел, а изучил все воспоминания, какие только были изданы, завел знакомства, даже подружился с ветеранами революции, которым посчастливилось работать с Лениным, общаться с ним или хотя бы наблюдать его. Мне не забыть нашей встречи с В. Д. Бонч-Бруевичем, одним из близких Владимиру Ильичу людей. Среброволосый, величественный старец этот сохранял до конца жизни ясность острого ума и юношескую живинку в глазах.
Жукова он принимал как доброго знакомого. Усадил нас в кресла, потребовал чай с сушками. Художник, обжигаясь, глотал чай. Ему не терпелось услышать приговор по поводу новой серии рисунков, которую он принес на суд ветерану партии. И вот наконец рисунки были разложены на полу. Хозяин дома, страдавший старческой дальнозоркостью, считал, что именно так удобнее и легче рассматривать или, как он говорил, «изучать».
Неторопливо переходил от одного к другому. А Жуков жадно следил за его лицом, стараясь угадать его впечатления. Все рассмотрев, Бонч-Бруевич иногда возвращался к тому или другому заинтересовавшему его листу, при этом в выразительных глазах его было взволнованное, растроганное выражение. Я смотрел на него, и мнилось, что вот сейчас этот старый человек возвращается в свою молодость и в воспоминаниях его оживают давние, дорогие ему события.
С полчаса продолжалось это молчаливое изучение. Потом хозяин дома глубоко вздохнул, как бы отрываясь от воспоминаний, сел в кресло, протер очки, откашлялся.
— Неплохо. Кое-что совсем неплохо. Вот тут Ильич настоящий, живой, метко схваченный. И эта, и эта… А вот здесь, — он указал на несколько листов, — здесь, голубчик мой, вы уж меня извините, здесь Ильича нет.
Он был сама простота, а тут будто позирует для фотографа. Улавливаете? Неверная нота в хорошей песне. И здесь он связанный, неестественный. И этот жест: рука, выброшенная вперед и вверх. Никогда Ильич не принимал такой позы. Его любимый жест — это рука от себя, он как бы отдает свои слова собеседнику, слушателям… Но, в общем-то, хорошо, поздравляю с удачей, голубчик. Доброе вы дело делаете, дорогой мой Николай Николаевич.
Мне хорошо запомнилась эта беседа, имевшая немалое значение в продолжении Жуковской Ленинианы. Рисунки, покритикованные ветераном партии, хотя, на мой взгляд, они были совсем не плохи, художник, наверное, уничтожил, во всяком случае ни на одной из его выставок они не висели.
Таких же строгих, квалифицированных консультантов и критиков имел Жуков и среди других ветеранов партии — Л. А. Фотиевой, Г. М. Кржижановского, Е. М. Соловей и других.
Сотни листов и картонов составляют жуковскую Лениниану. Лучшая часть из них была отобрана для последней его выставки в Музее В. И. Ленина в Москве. Он отбирал их придирчиво, беря лишь лучшее, испытанное временем. И все-таки выставка едва разместилась в двух больших залах.
Я был на открытии этой выставки. Оба зала оказались настолько полными, что, как это всегда бывает на удачных вернисажах, ничего как следует рассмотреть не удавалось, кроме затылков стоящих впереди людей. Поэтому я вернулся на выставку недельку спустя, с утра, в самые тихие в музеях часы. Никогда еще ленинская тема в творчестве Жукова не была показана так полно. Ходил от портрета к портрету, от рисунка к рисунку и думал, почему у иных из них люди толпятся в задумчивости, созерцательном молчании.
Заглянул в книгу отзывов. Положительные. Хорошие. Даже восторженные. И вот одна запись, сделанная не очень красивым почерком: «…И еще удивило меня, как это получилось, товарищ Жуков не видел Владимира Ильича, а нарисовал, будто подглядывал ему в кабинет или в квартиру»…
Запись эта, не слишком грамотная, отразила секрет обаяния большинства рисунков. В своей многолетней работе над дорогим образом художник овладел тем, что зовется «фактором присутствия», этим ценнейшим фактором, который сообщает предметам изобразительного искусства мощь эмоционального воздействия. Он так вжился в великую тему, так вжился в образ, что, вероятно, под его мысленным взором Владимир Ильич возникал как живой. И художник получил возможность как бы угадывать, что он сделает, как поведет себя, какой допустит жест в тех или иных обстоятельствах. Его лучшие рисунки и композиции выглядят так, что веришь, будто бы они сделаны с натуры, будто бы ему посчастливилось подсмотреть тот или иной момент ленинской жизни. Особенно хороши в этой серии те работы, которым придан вид беглых набросков. Тут кажется, что видишь настоящее волшебство.
