В 335 году Константин отмечал 30-летие своего правления и в честь этого события решил провести церковный Собор, усмиряющий все назревшие конфликты. Местом Собора был выбран приморский левантийский город Тир, наиболее удобный для этой встречи, по мнению Константина. Все знали, что главной церковной темой дня остается категоричность Афанасия в отношении мелетиан и ариан, и ему пришлось прибыть на Собор, чтобы не быть обвиненным в игнорировании императорских указов. Хотя он как архиепископ Александрии прибыл в окружении 50 египетских епископов, их голоса не учитывались. Вместе с этим Афанасий привез на Собор найденного епископа Арсения с обеими руками, так что эта клевета была полностью опровергнута. Однако, несмотря даже на этот факт, враги Афанасия создали инспекционную комиссию для изучения египетских проблем, которая была подкуплена и подтвердила другие обвинения против него. Афанасия изгнали с заседания, обсуждавшего его собственную участь, он не стал дожидаться ее решения и незаметно скрылся на барже, перевозившей лес в Константинополь. В будущем Афанасий не раз спасал свою жизнь такими удачными исчезновениями, а вместе с ней спасал и все православное дело. Тирский Собор под предводительством комита императора Флавия Дионисия осудил Афанасия, лишил его кафедры и восстановил всех мелетиан в сущем сане. После этого участники Собора отправились в Иерусалим, где провели освящение храма над Гробом Господним. В Константинополе Афанасий встретился с Константином и объяснил ему субъективность решений Тирского Собора, после чего император созвал делегатов из Иерусалима, которые убедили его в противоположном. В итоге Афанасий был сослан на Рейн, в город Трир, где началась его первая ссылка. Из этой страшной ошибки Константина вовсе не следует, что вся Церковь стала арианской. Никейский орос никто не отменил, но зато ариане перестали чувствовать себя раскольнйками и решили пойти еще дальше. В 336 году Арий был вызван императором в Константинополь, где Константин потребовал от него подписать Никейский орос, что Арий, к всеобщему удивлению, сделал и был направлен к епископу Константинополя Александру, который должен был принять его в Церковь. Но Промысел Божий распорядился иначе. Когда Арий в окружении евсевиан покинул императорский дворец и уже шел по площади Константина, известной своей большой порфировой колонной, то у него случилось тяжелое расстройство желудка, и он побежал в ближайший афедрон (туалет) позади площади, где, по описанию Сократа Схоластика (Церковная история, 1, 38), «он впал в такое изнеможение, что с извержением тотчас отвалилась у него задняя часть тела, а затем излилось большое количество крови и вышли тончайшие внутренности; с кровью же выпали селезенка и печень, и он тут же умер». Теперь главным вождем ариан остался Евсевий Никомедийский. Арий умер, но арианство осталось, и оно окончательно было повержено только уже с осуждением ереси духоборчества на II Вселенском Соборе в Константинополе в 381 году, утвердившем Никео-Константинопольский Символ Веры.
К сожалению, следует признать, что желание ариан выставить некоторых своих противников скрытыми савеллианами или полусавеллианами было небезосновательно. Ведь, действительно, многие оппоненты арианства выступали не с позиции православия, а со стороны своих собственных псевдоправославных интуиций, как это было с епископом Анкирским Маркеллом. Из самых благих побуждений Маркелл решил дать собственное догматическое обоснование Никейской веры, но в итоге изложил ересь не лучше арианской. На Тирском Соборе Маркелл отказался осуждать Афанасия и даже не поехал со всеми в Иерусалим, а отправился к Константину со своим богословским трудом против арианства, посвященным самому императору. Константин отдал этот труд на экспертизу делегатам Тирско-Иерусалимской кампании, что принесло им дополнительные козыри. По Маркеллу, Бог — это Монада, в которой предвечно существуют ее Логос и Дух, но они раскрываются в процессе «домостроительного спасения» (икономии), в тварном мире. В первой икономии проявляется Логос, во второй икономии Логос становится Сыном и перворожденным всей твари, в третьей икономии через Сына-Логоса проявляется Святой Дух. Таким образом, вся Троица существует только в икономийном, историческом плане как раскрытие предвечной Монады, и тем самым действительно происходит шаг в сторону савеллианства. Осуждение ереси Маркелла имело значение не столько как опровержение конкретной догматической ошибки, сколько как признание еретиком епископа, который до сих пор казался непримиримым столпом православия. Сами православные по-разному реагировали на это осуждение, иные не хотели «сдавать своего» авторитета, чем только подтверждали обвинения антиарианской партии в криптосавеллианстве. Заблуждение Маркелла Анкирского стало страшным моральным поражением для православных, но зато теперь обсуждение его ереси перевело догматическую дискуссию на еще более высокий уровень, чем раньше, и потребовало формирование еще более точного богословского языка. Впоследствии православные тоже используют арианский прием смешивать позицию противника с более радикальной, чем она есть на самом деле, когда начнут полемику с учением ультраарианского диакона Аэтия, который с 356 года учил, что Христос не только не единосущен Богу-Отцу, но принципиально не подобен (ανόμοιος — «неподобный») ему по сущности. Так же как ариане относительно успешно боролись с савеллианством, которое они пытались ассоциировать с Никейской верой, так и сами никейцы начали бороться с аномейством как потенциальным арианством, и эта борьба разоблачила многих ариан и существенно способствовала дискредитации всего арианства. Но это было уже после Константина, пытавшегося сделать все возможное, чтобы преодолеть в Церкви любые расколы.
Однажды в одном обращении к архиереям Константин сказал: «Вы — епископы внутренних дел Церкви, а меня можно назвать поставленным от Бога епископом дел внешних» (Евсевий Кесарийский. Жизнеописание, 4,24). Конечно, с церковной точки зрения идею «епископа внешних дел» можно признать не более чем красивой метафорой, иначе пришлось бы обвинить Константина в «цезаропапизме», узурпации кесарем церковной власти, но то, что Константин сделал для Церкви больше, чем многие ее епископы, — это факт, и не столько даже потому, что он имел такую возможность как император, сколько потому, что он осознавал экспансионистскую природу Церкви больше, чем многие ее «князья», довольствующиеся своим пассивным положением.
VII Вселенский Собор, проходивший в том же городе Никее, что и I Вселенский Собор, признал императора Константина равноапостольным (δαωοστολος), то есть равным всем апостолам Христа: «Подобно тому как в древности глава и свершитель нашего спасения Иисус силой всесвятого духа выслал своих премудрых учеников и апостолов… точно так же и ныне он выставил своих слуг, соревнителей апостолов, наших благоверных императоров, просвещенных все той же силой всемудрого Духа ради нашего укрепления и научения».
