— Что за проклятая страна! Посылает нас на смерть и не может снабдить даже обувью.
Конечно, под словом „страна“ они подразумевают не народ и не родину, а правительство, пославшее их на эту бессмысленную бойню».
На обвинение Амурского в том, что Новиков-Прибой карикатурно описывает поведение «рядовых русских матросов» во время «гулльского инцидента», Новиков-Прибой отвечает:
«У меня описано поведение не только матросов, но и офицеров. Это была настоящая паника, психологически подготовленная самим командованием. Для военных она бывает особенно страшной, когда ею заражено само командование. Тогда одна рота противника может уничтожить целую дивизию, охваченную паникой. Ей подвергаются не только новобранцы и запасные матросы, в обилии находившиеся на 2-й эскадре, но и испытанные в боях воины. Военная история знает много подобных примеров. Чем как не паникой, можно объяснить то, что мы с четырёх лучших броненосцев выпустили две тысячи снарядов по рыбацкой флотилии, стреляя с расстояния от двух до пяти кабельтовых, и потопили только один пароходик? В этом „сражении“ обнаружилась наша чудовищная неподготовленность. Мало-мальски благоразумное правительство такую эскадру должно было бы немедленно вернуть обратно. Нечего было думать о посылке её в далёкое, опасное плавание, зная, что Порт-Артур к её приходу не устоит и что неприятельский флот будет почти в два раза сильнее, чем 2-я эскадра. Мне казалось, что глава о „гулльском инциденте“ должна быть поучительна».
Продолжая последовательно и аргументированно оспаривать претензии Амурского, Новиков-Прибой пишет:
«К числу „нетерпимых и грубых ошибок“ в моей книге т. Амурский причисляет и то, что я плохо отзываюсь о нашей стрельбе.
„Неверно, — говорит он, — что русские артиллеристы плохо стреляли (даже из плохих орудий!)“.
Я бы сказал как раз наоборот: орудия у нас были неплохие. Лишь три корабля имели пушки старого образца: „Николай I“, „Наварин“ и „Адмирал Нахимов“. На остальных кораблях в то время были новейшие орудия. Но наши комендоры, вышедшие из школы Рожественского, стрелять всё-таки не умели. Если к этому ещё прибавить, что у нас не хватало снарядов, а те, что были, не разрывались, то будет понятным, почему эскадра потерпела такое поражение. Излишне доказывать, что в морском бою главную роль играет артиллерия. А при Цусиме наша стрельба до того была нелепа, как будто мы только салютовали врагу. Это подтверждают все официальные документы, воспоминания участников Цусимского боя, „Заключение следственной комиссии“, судебные отчеты о процессах Небогатова и Рожественского. Вот что писал сам адмирал Рожественский в приказе, выдержки из которого приведены в моей книге:
„Стрельба из 75-миллиметровых пушек была также очень плоха; видно, на учениях наводка по оптическим прицелам практиковалась ‘примерно’, поверх труб. О стрельбе из 47-миллиметровых орудий, изображающей отражение минной атаки, стыдно и упомянуть; мы каждую ночь ставим для этой цели людей к орудиям, а днём всею эскадрой не сделали ни одной дырки в щитах, изображающих миноносцы, хотя эти щиты отличались от японских миноносцев в нашу пользу тем, что они были неподвижны“».
И ещё против одного обвинения, «которое уже носит более тяжкий характер», возражает Новиков-Прибой:
«Он (Амурский. — Л. А.) пишет: „Сколько ярких, горячих красок находит писатель на своей палитре, когда описывает гибель кораблей 2-й тихоокеанской эскадры, и какими часто холодными становятся эти краски, когда писатель переходит к описанию героизма русских моряков. О мужественных подвигах своих соотечественников автор часто упоминает лишь двумя-тремя фразами“…
Из этих слов читатель может сделать вывод, что я — по меньшей мере какой-то недоброжелатель своей родины, лишённый всякого чувства патриотизма. В такой абсурд едва ли может верить и сам т. Амурский. Разве у меня недостаточно ярко описаны миноносец „Буйный“ и его командир Коломейцев? Крейсеру „Дмитрий Донской“ я посвятил несколько глав. И неужели такими холодными красками описаны мной герой-кочегар Бакланов, машинист Бабушкин, лейтенант Гирс, командир Лебедев, старший офицер Блохин?»
Вчитываясь в страницы развернувшейся между Амурским и Новиковым-Прибоем полемики, понимаешь, насколько мешали писателю подобные выпады «идеологически подкованных» и держащих нос по ветру «критиков», имеющих весьма смутное представление о предмете обсуждения. Главным для них было не остаться в стороне, заявить о себе, подольститься к власти.
Вспомним, насколько объективны и конструктивны были советы и замечания действительно сведущих людей: В. П. Костенко, Л. В. Ларионова, М. И. Воеводина и сотен других, прошедших через Цусиму.
В 1939 году, отслужив срочную службу на Черноморском флоте, вернулся в Москву старший сын Анатолий и сразу же привёл в дом жену — Нину, дочь лучшего друга Алексея Силыча, так рано ушедшего из жизни. А через положенное время у Нины с Анатолием родилась дочка Оля. Силыч радовался. Вот оно счастье: чтобы нашему роду не было переводу!
Вот какой запомнила квартиру Новикова-Прибоя и атмосферу жизни в ней Нина Александровна Новикова (в девичестве Неверова):
«Кабинет Алексея Силыча удивлял в первую очередь своей простотой. По стенам стояли шкафы с книгами, макеты кораблей. На стенах висело огромное количество фотографий, которые напоминали пережитое, друзей, родных. Большой письменный стол был завален газетами, рукописями и письмами. На переднем плане стояла пишущая машинка. А над всем этим висела люстра в виде якоря морского.
Две маленькие комнаты занимали сыновья, а одна была спальней, и в ней находилась его маленькая дочка Ирина, ей ещё не было пяти лет.
Большая столовая поражала входящих своей величиной, простотой и уютом. Это была огромная комната, стены которой были отделаны резным дубом. По стенам, как и в кабинете, были развешаны картины с изображением кораблей и фотографии родных. На буфете, который был как бы слит с дубовой отделкой стен, стояли различные подарки, полученные Алексеем Силычем на шестидесятилетие».
Кстати, одним из самых ценных подарков в квартире Алексея Силыча и по сей день является уменьшенная чугунная копия знаменитого монумента, посвящённого подвигу матросов миноносца «Стерегущий». Этот монумент был создан скульптором К. Изенбергом и установлен в 1911 году в Петербурге, около Петропавловской крепости. Чугунную копию, а вернее, авторский экземпляр, отлитый для самого скульптора, Мария Людвиговна подарила мужу в то время, когда он усиленно работал над главами своей «Цусимы».
