Сценарии Геннадия Островского всегда легко пересказывать. Иногда думаешь: «Вот бы это снять!» — а когда снимают, вылезают и умозрительность, и плоскость. На уровне фабулы, реплик, деталей — множество попаданий в нерв; не хватает отваги на какое-то последнее приближение к материалу. Но приблизиться к нему по-настоящему — значит нарушить слишком многие конвенции, а Тодоровский всегда снимает кино конвенциональное. Чтобы и вовремя, и в тему, и в Европе понравилось, и самому не стыдно. В хорошем кино какое-то одно из этих условий всегда не соблюдается.
Но и за то, что есть, — огромное спасибо. Точная картина. Объема всей этой истории придал Ярмольник, и настоящим героем оказался он: в его тихом интеллигенте, рохле, подкаблучнике — сидит настоящий цинизм, и этот цинизм может заменить ему силу. Тогда как главный герой, Паша, сыгранный Спиваковским, — прежде всего беспомощен, и это тоже очень симптоматично. Несколько реплик экстра-класса (лучшая — придуманная опять же Ярмольником: «Да зачем вам эти железобетонные перекрытия? Все сгорят — и вы сгорите…»). Поймано ощущение усталого омерзения к себе и людям, усталого страха перед будущим, усталой готовности к предательству.
Есть смутное подозрение, что выразить все это можно было сильнее, но Тодоровскому мешает такт. Если он когда-нибудь разозлится по-настоящему, снимет великое кино.
Хороший сценарий Валентина Черных превратился в хорошую картину Дмитрия Месхиева, но что-то потерял. Месхиев как режиссер органичнее Тодоровского, менее умозрителен, лучше чувствует плоть жизни. Да и Богдан Ступка — актер, способный вытащить любую ситуацию. И все-таки в «Своих» нет главного — настоящей отваги в ответе на вопрос о том, кто для нас свои. Картина могла подвести к куда более страшному и важному выводу о том, что все мы, русские, становимся своими только при виде чужих — в остальное же время нас разводят вещи непримиримые; что мы не один, а, в сущности, два народа — и евреи тут совершенно ни при чем. Но для такого фильма сегодня, боюсь, нет ни интеллектуального, ни актерского резерва. Интересно, что поиск родовых, архаических связей, начавшийся «Братом» (а может, еще и «Роем» Хотиненко), ведет в тупик: даже родство — не универсальный повод для объединения. А тогда что?
Но и то прекрасно, что в новом фильме о войне нет ни доперестроечной лжи, ни послеперестроечной чернухи; что отлично играет Гармаш; наконец, что одна русская черта в картине уж точно налицо — примат жизни над любыми идеями. Все, что касается жизни, — любовь, ссоры, раздражение, страх, тоска, черноватое веселье, — написано и сыграно лучше, чем ответы на собственно русские вопросы. И главным генетическим признаком «своих» оказывается упоение жизнью при невозможности жизни: может, это и есть национальная идея?
«Богиня» — совершенно детское кино, проливающее свет на истинную натуру Ренаты Литвиновой. Детство подвержено иррациональным страхам — может, потому, что оно как-то ближе к смерти, по наблюдению Мандельштама; теснее связано с дочеловеческим существованием, с призраками, страшными сказками, подземными хтоническими сущностями… Ребенок всем подражает и не может адекватно самовыражаться, забавляется смешными кличками, не заботится о связности рассказов, любит уединенные уголки вроде старых мостов или парков, возится с мухами и голубями. Ребенок не может позаботиться о себе и болезненно зациклен на сложных отношениях с родителями. Эгоцентричен. Любуется собой. При попытке создать произведение искусства рисует человечка на кривых ногах, с ручками-грабельками, с огромными глазами и принцессиной короной.
Отсюда, вероятно, в «Богине» и названия главок, выведенные детским почерком. Как кино это совершенно беспомощно: подражательно, вторично, рассыпанно, кокетливо, не без ложной глубокомысленности. Не считать же за сюжет детскую страшилку о том, как девочку из нашего подъезда похитили двое страшных соседей сверху. Не считать же шуткой то, что героиня называет Егорова Ягуаровым. Мы думали, что Рената Литвинова — взрослый человек, а это дитя, сначала игравшее в кинодраматургию, потом — в светскую жизнь, а теперь вот еще и в режиссуру. Как памятник сознанию девяностых годов — «Богиня» замечательна и достойна всякого умиления. Но если вспомнишь, что автору этого произведения столько же лет, сколько Кире Муратовой на момент съемок «Долгих проводов»… Впрочем, Рената не виновата, что она не Кира и что взрослеть (то есть не-взрослеть) ей довелось в такое время.
Кира Муратова опять сняла шедевр, хотя в первой его половине кое-что казалось мне лишним и затянутым. Потом, впрочем, все сработало на искомый эффект: на фоне Демидовой и Руслановой смотреть на Делиева и Литвинову было противновато — но так, оказывается, и надо было. Лучшая роль Литвиновой за всю ее карьеру. И вот что симпатично: настройщик и его напарница — персонажи абсолютно плоские, без всякой глубины. Смотришь на Демидову, на Русланову — и в каждом их жесте, в каждой гримасе видишь огромную жизнь, и опыт, и характер, и тьму привходящих обстоятельств; Делиев поражает простотой — реплик, приемов, мимики. Если это сыграно, заслуга его огромна; если подлинно — столь же огромна заслуга режиссера. А в общем, иначе и не может получиться, когда сводишь серьезных театральных актеров с лидером «Маски-шоу» и светской львицей: получилось то, чего Муратова и хотела. Получился фильм о столкновении сложной реальности второго порядка — с убийственно плоской реальностью первого. Трогательная, нежная, смешная, упоительно человечная картина. Человечности-то и не было в русском кино в последние годы (правда, фильм наполовину украинский — и этим Украина может гордиться больше, чем всей своей революцией). Один эпизод — проезд Руслановой с фальшивым женихом через станцию, на которой торгуют мягкими игрушками, — лучшее, что вообще было в кинематографе последних лет. По крайней мере, в России.
№ 21/22, февраль 2005 года
«Мама не горюй» была так феноменально успешна потому, что в ней с должной долей иронии отражалась страшная «блатная» реальность. Она была прелестна благодаря языку, который изобрел Мурзенко. Это был своеобразный сеанс психотерапии, попытка перевести ужасную реальность в комический регистр. Что продемонстрировала нам вторая «Мама…»? Если страшную реальность сделать смешной довольно трудно, но можно, то сделать смешной скучную реальность — нет шансов. Общая деградация жизни сказалась и на деградации жанра. Пежемский очень точно понимает и воспроизводит современную реальность в каких-то ее болевых точках. Однако если из «блатного» мира, при всей его сугубой отвратительности, еще можно сделать бурлеск, карнавал, эстетику, то из русской политики не сделаешь даже этого. До такой степени она сама по себе ничтожна. И политтехнолог не дотягивает даже до блатного, хотя понятия у него те же.
Манский гениально снимает власть и величие. Без пиетета, с энтомологической чуткостью к мелочам: нейтральный, неиспуганный, неробкий взгляд. В «Частных хрониках» от великой-де эпохи оставалась печальная мышиная возня. Очень полезный способ зрения. Но когда таким образом смотришь на группу «Тату», то выясняется, что это явление чрезвычайно мелкое. И уже к двадцатой минуте камера начинает скрести по дну. Феноменолог Манский вроде бы честно присматривается, честно пытается понять явление. Почему вдруг группа «Тату» покорила Россию, стала знаменитой в Японии? Что в ней такого? Почему эти две, прости Господи, дуры стали культовыми персонажами? Пытается-пытается — и никак. Это самое поразительное в фильме. Сколько ни вглядывайся, ничего не высмотришь. Потому что из ничего и выйдет ничего.
№ 27/28, июнь 2006 года
«Фабрика звезд» это реализация лозунга: «Мир — хижинам, война — дворцам». Люди абсолютно убеждены, что каждое ничто может стать всем. Только раньше они по этому поводу брали Зимний, а теперь делают из этого реалити-шоу. Поменялись эмблемы власти. Раньше, чтобы стать властью, нужно было захватить Зимний дворец, а теперь достаточно попасть в телевизор. А это, в свою очередь, порождает звериную уверенность обывателя в том, что профессия ничего не стоит и люди, которые появляются на экране, — просто везунчики. Каждый смотрит и думает: «О, вот я бы уж им показал!» Фабрика звезд — это шанс «уж им показать». Что тоже в конечном итоге работает на дискредитацию профессии. По существу, это имитация радикальной мобильности, которой, на самом-то деле, нет. У нас нет возможности своими силами, со своими природными данными пробиться куда-то. А есть возможность, воспользовавшись шансом, быстро продать себя.
