Не для него ли изобретены слова, которые ничего не говорят и чему угодно соответствуют: прогресс, пар, асфальт, национальная гвардия, демократический элемент, дух согласия, законность, застращивание, партия движения, партия сопротивления? Если идет дождь, каучук предохраняет от простуды. Если вы чувствуете, что ужасающей медлительностью нашей администрации тормозится французская предприимчивость, если вы до крайности раздражены, то рантье смотрит на вас, покачивая головой, улыбается и произносит:
— А! Законность!
Плохо идет торговля:
— Вот плоды демократического режима.
По всякому поводу он прибегает к этим священным словам, употребляемым за последние десять лет так часто, что сотни будущих историков ужаснутся, если со временем кто-нибудь пожелает истолковать эти слова. Рантье в высшей степени точно знает, когда можно употреблять новое модное словечко, изобретенное особями из семейства «политиков» для развлечения семейства «управляющих». Знает он и когда следует уже отказаться от его употребления. В этом отношении он является барометром, определяющим парижскую погоду, подобно зеленым лягушкам в банке или капуцинам, снимающим и надевающим шляпу по воле атмосферы[9]. Когда во Франции появляется новое словечко — а во Франции оно появляется всегда вместе с новым предметом (в Париже слово и предмет не то же ли самое, что конь и всадник), — тотчас же рантье вмешивается в бурное вихревращение, вызванное новым предметом. В своем маленьком мирке рантье приветствует его появление аплодисментами, он поощряет эту парижскую скачку: ничего нет прекраснее асфальта, он пригоден для всего, рантье украшает асфальтом дома, при помощи его оздоровляет погреба, восторгается его пригодностью для мостовой и готов носить башмаки из асфальта, нельзя ли и бифштекс приготовить из асфальта? Париж должен стать асфальтовым озером. И вдруг оказывается, что хотя асфальт — материал более стойкий, чем песок, и сохраняет отпечаток шагов, однако крошится под колесами бесчисленных экипажей, бороздящих Париж во всех направлениях.
— От асфальта придется отказаться! — говорит рантье, свергая с трона асфальт, как он свергнул депутата Манюэля и старшую ветвь Бурбонов, жесть, отливающую всеми цветами, и национальную гвардию, жирафа и коммандитные товарищества и так далее. Если бы огонь охватил Париж, то бульвары растеклись бы ручьями асфальта!
Он мечет гром и молнии, возмущаясь асфальтом. Через несколько дней он начинает подозревать, что прогресс движется назад, и теперь рантье, оказывавший поддержку демократическому режиму, уже требует усиления власти, вплоть до того, что начинает всерьез считаться с Луи-Филиппом.
— А разве, — спрашивает он тогда, — наш король не великий человек? Признайтесь, мосье, буржуазия плохого выбора не сделает.
Политика рантье резюмируется в немногих словах. Во всех случаях он отвечает ссылкой на северного гиганта[10] или на английское коварство. Он свободен от недоверия к честолюбивой Пруссии и к вероломной Австрии; вместе с газетой «Конститюсьонель» он обрушивается на английское коварство и на огромный снежный ком, который катится по северу, но растает на юге. Впрочем, для рантье так же, как и для газеты «Конститюсьонель», Англия — это двоедушная кумушка, чрезвычайно любезная; она оказывается то коварным Альбионом, то образцовой страной: коварным Альбионом, — когда речь идет об оскорбленной Франции, ущемленной в своих интересах, и о Наполеоне; а иной раз именуется образцовой страной, — когда полезно ее противопоставить министрам.
Ученые пожелали вычеркнуть рантье из длинного перечня разумных существ, ссылаясь на его отвращение к труду: он любит покой, нужно сознаться. Столь глубокую антипатию питает он ко всему сколько-нибудь напоминающему о хлопотах, что ради него создали особую профессию доверенного лица по получению ежегодных доходов рантье. Его облигации или договоры, его пенсионная книжка хранятся у одного из тех лиц, которые, не имея достаточного капитала на приобретение конторы присяжного стряпчего, судебного исполнителя, оценщика, адвоката по коммерческим делам или нотариуса, открывают кабинет «ходатая по делам». Рантье не ходит за получением денег в казначейство, а получает их у себя на дому. Казначейство не живое существо, оно не любит болтать, оно платит, не говоря ни слова, тогда как приказчик этого доверенного или сам доверенный четыре раза в году болтают с рантье по нескольку часов. Хотя эти визиты обходятся рантье в один процент с его ренты, они необходимы рантье, который, вполне полагаясь на своего доверенного, черпает у него кое-какие сведения насчет положения дел и насчет видов правительства. Рантье любит своего доверенного в силу преувеличенной чувствительности, присущей рантьерскому племени, он интересуется всем решительно: мебелью доверенного, кварталом его, служанкой, швейцаром, мэрией, а если доверенный состоит в национальной гвардии, то также и его ротой. Превыше всего рантье обожает Париж, любовь к королю входит у него в систему, а принцессу Орлеанскую он торжественно именует «Мадам». Всю свою ненависть он направляет на республиканцев. Если он допускает в газете или в беседе выражение «демократический элемент», то не смешивает этот элемент с республиканским духом.
— Постойте, постойте, это ведь совсем не одно и то же.
И тут он углубляется в рассуждения, которые приводят его к 1793 году, к террору; при этом он доходит до снижения ренты, то есть до Варфоломеевской ночи финансистов. Известно, что республика питает по отношению к рантье злые умыслы, только республика имеет право объявить себя банкротом, «ибо, — говорит он, — только все имеют право не платить никому». Он запомнил эту фразу и держит ее в своем арсенале для того, чтобы нанести в политических спорах решительный удар противнику. Вступив в беседу с рантье, вы тотчас же начинаете ощущать, до чего присущи наркотические свойства почти всем индивидам этого вида. Если вы позволите рантье ухватиться за пуговицу вашего сюртука, если вы взглянете прямо ему в глаза, сонные и неподвижные, вы оцепенеете, онемеете; если вы станете его слушать, он сообщит вашим челюстям зевательное движение, так часто он будет вам повторять общие места. Вы узнаете удивительные вещи.
— Революция началась в 1789 году, — сообщает он вам, — и займы Людовика XIV ее подготовили. Людовик XV, эгоист, впрочем, не лишенный ума, развратный король, много тому способствовал (вы, конечно, знаете о его Оленьем парке[11])! Господин Неккер, злонамеренный женевец, пустил маятник в ход. Всегда иностранцы губили Францию. Образовались очереди за хлебом. Предельные цены, установленные Конвентом, много ущерба нанесли революции. Впрочем, Буонапарте стал расстреливать парижан, и эта дерзость ему удалась. А знаете, почему Наполеон великий человек? Он в одну минуту вынимал пять понюшек табаку из жилетных карманов, в которых нарочно для этого была подшита кожаная подкладка; он урезывал поставщиков, дружил с Тальма. Тальма обучил его жестикулировать, и тем не менее он постоянно отказывался украсить грудь Тальма орденом. Во время первой итальянской кампании император сам встал на место солдата, уснувшего на часах, не желая подводить его под расстрел.
Рантье знает, кто кормил последнего коня Наполеона, и даже водит своих приятелей взглянуть на этого интересного коня, но с 1813 по 1821 год водил тайком, а после 5 мая 1821 года[12] — открыто, ведь теперь Бурбонам нечего опасаться Наполеона. Ну, а Людовик XVIII, обладавший, кстати сказать, обширными познаниями, был несправедлив к Наполеону, именуя его «господин де Буонапарте».
Тем не менее рантье обладает драгоценными качествами: он человек благодушный, у него нет скрытой низости, злобного властолюбия крестьянина, который дробит землю на мелкие участки. Нравственные принципы сводятся у рантье к тому, что не следует ни с кем вступать в пререкания; в деловых отношениях он зависит от домовладельца и от швейцара, но он хорошо устроен, он так привык к двору, к лестнице, к швейцарской, к дому: домовладелец и швейцар отлично знают, что он останется в своей скромной квартирке до тех пор, пока не выйдет из нее, по его собственным словам, ногами вперед, поэтому обе эти особы питают к нему лестное уважение. Налог он вносит аккуратнейшим образом. Словом, во всех отношениях он за правительство. Если на улице сражаются, он имеет мужество высказывать собственное мнение и швейцару и соседям; он выражает сожаление правительству, но безжалостен к префекту полиции, он не допускает полицейских махинаций: полиция никогда не знает того, чему ее учили; на его взгляд, полиция — это чудовищное уродство, он хотел бы, чтоб ее вычеркнули из государственного бюджета. А если его задерживают на улице во время восстания, он показывает свой зонт[13], его пропускают, и он высказывается так: милые мальчики, сбившиеся с пути из-за неправильных действий полиции. Перед восстанием и во время восстания он стоит за правительство, а едва начинается политический процесс, он на стороне обвиняемых. В живописи он одобряет Виньерона, автора «Похорон бедняка». Что же касается литературы, он следит за нею по объявлениям, расклеенным на стенах; впрочем, он подписывается на песни Беранже. В настоящий момент он опирается на трость и спрашивает у дамского угодника (разновидность рантье) как человек, до некоторой степени понимающий в литературе:
