Петер Матт - Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее

Предметом изображения в литературе Швейцарии беженцы становятся реже, чем мы могли бы ожидать. Что удивительно, если вспомнить о той важной роли, которую многие бывшие беженцы и иммигранты играют в культуре и политике. В литературе они, как правило, занимают эпизодическое место, но иногда внезапно обретают запоминающиеся черты. Назвать образцовую новеллу о беженцах, или роман о беженцах, или пьесу о беженцах не так просто. «Беженец», горький гротеск Дюрренматта, написанный в 1948 году, остался почти неизвестным публике. Пожалуй, на такой ранг может претендовать пьеса Томаса Хюрлимана «Дедушка и сводный брат» (1981). Но, как правило, простые факты о жизни, борьбе за существование и повторном изгнании бежавших в Швейцарию людей (например, писательниц и писателей) производят более сильное впечатление, чем литературные переработки таких сюжетов. Вспомним хотя бы о несчастной и великой Эльзе Ласкер-Шюлер[63]. С фильмами и научной литературой дело в этом смысле обстоит иначе.

В несколько призрачном — архетипическом и монструозном — облике предстает вечный беженец и преследуемый в романе Фридриха Дюрренматта «Подозрение» (1952). Роман сегодня удивляет именно тем, из-за чего он часто становился мишенью для критики: откровенной стилистической близостью к массовой литературе, предвосхищающей, как кажется, аналогичную практику пост-модерна. Молодой автор, писавший тогда для популярной газеты, не стремился предложить народу, с целью его художественного воспитания, какую-то особо изысканную прозу, но зато упаковал тему, которая всерьез его волновала, в увлекательный сюжет, не лишенный эффектов в духе Хичкока. Позднейшее высказывание Дюрренматта, что он будто бы писал этот роман для заработка, часто истолковывали как признание автора в неудовлетворенности художественным качеством текста и охотно соглашались с такой оценкой. В действительности же мы имеем дело со стилистическим экспериментом, для которого в то время даже еще не было термина. Бессовестный нацистский врач — который в концентрационном лагере экспериментирует с живыми людьми, опробует на них действие ядов и проводит операции без наркоза — в послевоенной литературе был излюбленным литературным злодеем. Дюрренматт в «Подозрении» разрабатывает этот сюжет самым эффектным образом, но превращает злодея-немца в швейцарца, достигшего в гитлеровском рейхе высокого общественного положения. Отток эмигрантов, воодушевленных нацистской идеологией, из Швейцарии на «расово-чистый» север в годы нацизма действительно существовал, хотя таких людей находилось немного. Созданный Дюрренматтом гротескный образ требовал соответствующего контрагента. И Дюрренматт придумал образ Гулливера: еврея огромного роста, в рваном долгополом сюртуке, который подвергался пыткам во всех лагерях, пережил все возможные муки и теперь, незримый, бродит по миру, останавливаясь у друзей, — как знающий, как спаситель, как мститель. Имя Гулливер, первая литературная сигнатура, намекает на его гигантский рост и на дальние путешествия; еще отчетливее в этом персонаже проявляется Агасфер, легендарный Вечный Жид. Но если Агасфер из христианской легенды наказан тем, что не может умереть, ибо когда-то отказал в помощи страдающему Христу, то здесь он служит олицетворением преследуемого и измученного народа Божия, который никогда не отказывался от своей веры, от неколебимого знания о грядущем Мессии, сохранившегося в Священном Писании. Гулливер поэтому становится у Дюрренматта олицетворением беженца вообще, в том числе и беженца в Швейцарии; но как раз из-за стилизации под предельно обобщенный мифологический образ Агасфера этот персонаж не может символизировать все, что случалось со многими преследуемыми именно в нашей стране, способствуя их спасению или гибели.

В этом смысле главный персонаж романа Вальтера Маттиаса Диггельмана «Наследие» (1965), да и сам роман, могли бы рассматриваться как корректива к дюрренматтовским манипуляциям с великанами, карликами и вневременными аллегориями. Диггельман сочетает в своем романе документальность и вымысел. Его беженец лишь через двадцать лет после Второй мировой войны, дожив до тридцати, узнаёт, что он когда-то был беженцем. И что у него, выросшего в Швейцарии и воспитанного в христианской вере, еврейский отец, который вместе с женой и своими родителями при попытке выехать из гитлеровской Германии в Швейцарию был остановлен на границе, отправлен назад и позже убит в концентрационном лагере. Роман, где шаг за шагом разрабатывается этот сюжет, намеренно заострен против «Андорры» Макса Фриша. Диггельман хотел ответить на притчу Фриша (которую считал анти-историчной) документированным повествованием о конкретном времени. Главный персонаж этого романа, опять-таки, не является образцовой фигурой беженца; но он посредник: благодаря его изысканиям актуализируется память о судьбах многих беженцев и, что еще важнее, о негуманной политике в отношении беженцев, которую проводила официальная Швейцария во времена национал-социализма.

Они выезжают из страны, они въезжают в страну… Дополнение к теме «Чужак в Швейцарии» — «Швейцарец на чужбине». Такой персонаж еще в XVIII веке прославился своей будто бы неодолимой тоской по родине, к которой в тот аффектированный век люди относились весьма сочувственно. Ее даже пытались объяснять разницей между атмосферным давлением в горах и на равнинах. Тоска по родине оказавшихся на чужбине швейцарцев была сентиментальной оборотной стороной столь же легендарной алчности швейцарских наемников. (Pas d’argent, pas de Suisses[64], гласит известная поговорка.) Сопоставив то и другое, можно предположить, что тоска по родине находящихся на чужбине швейцарцев резко возрастала, когда им не платили жалованье. Еще Иоганна Шпири, в романе «Хайди», умело эксплуатировала легенду об этой особой тоске по родине. Проанализировать литературный образ швейцарца на чужбине, со всеми его типичными разновидностями, — привлекательная, хотя и неподъемная задача; неподъемная не в последнюю очередь из-за интенсивно-страннического образа жизни самих швейцарских писательниц и писателей, отражающегося, конечно, в их творчестве. Но имеются определенные типы персонажей, за судьбой которых можно было бы проследить: например, наемники, а начиная с XIX века — еще и солдаты Иностранного легиона. Солдат принимает разные литературные обличья; как монументальная фигура он предстает в «Истории жизни…» Ульриха Брекера, в «Крестьянском зерцале» Готхельфа, в «Гурраме» и других текстах Фридриха Глаузера. Удивительно, что тема военной службы периодически проскальзывает и у Макса Фриша; самое сложное из ее фришевских воплощений — мучительные воспоминания Штиллера об участии в испанской гражданской войне. Если вспомнить балладный жанр XIX века, то здесь не лишенному жути стихотворению Готфрида Келлера о марширующих по пустыне легионерах, «Поход дремлющих» (Schlafwandel), противостоит роскошный комизм «Прежних швейцарцев» Конрада Фердинанда Мейера. В стихотворении идет речь о швейцарской гвардии Папы Льва XIII, которая в 1878 году устроила бунт во дворце, потому что новоизбранный наместник Петра не выплатил ей причитающуюся по такому случаю надбавку к жалованию. Мейер остроумно обыграл сходство нынешних швейцарцев с «прежними» ландскнехтами, чья алчность многократно отмечалась в разных источниках. Ведь название «Прежние швейцарцы» относится к швейцарскому отряду, состоящему из современников Мейера, но в этих солдатах, помимо любви к родине, вдруг с прежним пылом взыграла старейшая страсть швейцарцев, любовь к деньгам[65]:

В целом можно сказать, что швейцарская эмиграция, этот важный аспект социально-экономической истории, богаче представлена в исторических исследованиях, чем в литературе. Однако имеются два знаменитых исключения. Первое литературное произведение удивительно тем, что в США его знает каждый ребенок, тогда как в Швейцарии оно совершенно исчезло из общественного сознания. Речь идет о написанной для юношества книге «Швейцарский Робинзон», 1812 года, которая благодаря одному гениальному мотиву вошла в мировую сокровищницу архетипических представлений. Некий швейцарский пастор, который с многодетной семьей направляется в Австралию, терпит кораблекрушение и, вместе со своими близкими, обретает спасение на экзотическом необитаемом острове. Они должны как-то выжить, и тут им очень помогают всяческие инструменты и утварь, по счастью тоже выброшенные волнами на берег. Рассказ бесконечен и насыщен всеми естественнонаучными и техническими знаниями, какими мог обладать приверженец Просвещения в конце XVIII века, а сверх того — благочестием, вдохновленным педагогическими задачами. Домочадцы пастора совершают дерзкие экспедиции во внутреннюю часть острова, где им попадаются животные и растения со всех континентов. Но самая эффектная находка автора сего достославного сочинения — «древесный дом», который семья строит для себя на ветвях дерева-гиганта, чтобы жить там, не опасаясь диких животных. Этот «древесный дом» воспламенил фантазию бессчетных детей и в США вплоть до сегодняшнего дня воплощается в тысячах древесных домиков, возводимых в укромных уголках частных садов. Английский заголовок книги, «Швейцарское семейство как Робинзон» (The Swiss Family Robinson), отождествляется теперь с детской мечтой о древесном доме. Количество англо-американских обработок этого сюжета — кинофильмов и телесериалов — уже практически необозримо, но постоянно продолжает расти. Семейная история Робинзонов популярна во всем мире не меньше, чем роман Шпири о девочке Хайди, вот только в самой Швейцарии никто об этом не знает и индустрия туризма (в частности, бернского) до сих пор не пыталась извлечь какую-то выгоду из неувядающего бестселлера. Дело в том, что изобретатель истории — пастор бернского собора Йоханн Давид Висс (1743–1818). Он долгое время рассказывал ее своим детям и включил в нее все, что знал о мире; его сын Йоханн Рудольф Висс (1782–1830), профессор философии и писатель, тоже живший в Берне, сделал из этого книгу и успел издать ее при жизни отца, в 1812 году, в двух томах, к которым позже прибавились еще два. Подобно тому, как не существует полного собрания сочинений Иоганны Шпири на немецком языке, а вот на японском оно имеется, оригинальную немецкоязычную версию «Швейцарского Робинзона» давно уже нигде не найдешь, зато в авторитетной серии Penguin Classics издан полный и неизмененный текст романа на английском языке — с волнующим детские сердца изображением «древесного дома» на обложке. Здесь мы сталкиваемся с поразительным феноменом: швейцарский роман об эмигрантах сам стал весьма удачливым эмигрантом. Странническая фантазия обоих Виссов породила произведение, которое, несмотря на многочисленные попытки оживить интерес к нему, не было по достоинству оценено швейцарскими читателями. Если бы «древесный дом» стоял на одном из альпийских пастбищ, все, возможно, повернулось бы по-другому.