который мог бы представить подобное жалкое сборище людей: перебирают в Зябловском и Арсеньеве все уезды великороссийских, малороссийских, западных и восточных губерний и заключают, что нет такого города в государстве. Следовательно, комедия — ложь, клевета, несбыточный и недозволительный вымысел! Опять статистические требования от комика... Да кто же сказал вам, что автор метил на такой-то город? Что за пристрастный допрос, повальный обыск таланту? Зачем искать оскорбления народному честолюбию в шуточном вымысле автора? Есть ли на белом свете люди, похожие на тех, которые выведены в комедии? Бесспорно, есть. Довольно этого!..
Конечно, чувство патриотической щекотливости благородно: народное достоинство есть святыня, оскорбляющаяся малейшим прикосновением. Но при этих чувствах не должно быть односторонним в понятиях своих. При излишней щекотливости вы стесняете талант и искусство, стесняете самое нравственное действие благонамеренной литературы. Комедия, сатира, роман нравов исключаются из нее при допущении подобного чувства в безусловное и непреложное правило. После того ни одно злоупотребление не может подлежать кисти или клейму писателя, ни один писатель не может быть по мере сил споспешником общего блага, по выражению Капниста*. Личность, звание, национальность, а наконец и человечество будут ограждать злоупотребителей опасением нарушить уликою в злоупотреблении уважение к тому, что под ним скрывается достойного уважения и неприкосновенного. Но мир нравственный и мир гражданский имеют свои противоречия, свои прискорбные уклонения от законов общего благоустройства. Совершенство есть цель недостижимая, но совершенствование есть не менее того обязанность и свойство природы человеческой. Говорят, что в комедии
Гоголя не видно ни одного умного человека; неправда: умен автор. Говорят, что в комедии Гоголя не видно ни одного честного и благомыслящего лица; неправда: честное и благомыслящее лицо есть правительство, которое, силою закона поражая злоупотребления, позволяет и таланту исправлять их оружием насмешки. В 1783 году оно допустило представление «Недоросля», в 1799 — «Ябеды», а в 1836 — «Ревизора».
H. A. ПОЛЕВОЙ, 1796—1846
К. A. ПОЛЕВОЙ, 1801—1867
Братья Николай Алексеевич и Ксенофонт Алексеевич Полевые были выходцами из купеческой среды. Они не получили систематического образования, но много читали, интересовались литературой и в результате сделались журналистами и критиками. В 1825—1834 годах Н. А. Полевой издавал крупнейший журнал той поры «Московский телеграф», а К. А. Полевой был его ближайшим сотрудником. В литературном отделе журнала печатались Пушкин, Баратынский, автор исторических романов Лажечников. В отделе критики главное место занимали статьи братьев Полевых.
Статьи Н. А. Полевого «Сочинения Державина» и «Баллады и повести В. А. Жуковского» (опубликованы в журнале «Московский телеграф», 1832, №№ 15—16, 18 и 19—20) Белинский относил к «лучшим и примечательнейшим» его сочинениям. Н. А. Полевой рассматривает творчество Державина и Жуковского на историческом фоне, определяет их место в истории поэзии, связь с современностью. Он проницательно расценивает обоих поэтов как предшественников Пушкина.
Статья К. А. Полевого не только содержит интересную оценку поэмы Пушкина «Полтава», но прослеживает развитие пушкинского творчества от ранних стихотворений, поэмы «Руслан и Людмила» к зрелым его произведениям. (Опубликована в журнале «Московский телеграф», 1829, № 10.)
Братья Полевые были горячими приверженцами романтизма, и очень примечательно, что К. Полевой сумел увидеть в «Полтаве» Пушкина начало реалистического или, как он его называет, «народного направления» в литературе.
Н. А. Полевой. Сочинения Державина
4 т., СПб., 1831 г.
Внимательно рассматривая Державина как поэта судя его по тому, что он успел сделать, мы убеждаемся, что Державин был совершенно самобытен и неподражаем; что, не получив почти никаких пособий образования, он получил от природы все средства гения, рассыпал самородные, вековые сокровища в нашей поэзии и нашем языке, и, наконец, что по самой беспристрастной, строгой оценке должно поставить его в число первостепенных, великих поэтов мира — не одной России...
Князь Вяземский говорит: «Желательно, чтобы искусная рука, водимая вкусом и беспристрастием, собрала избранные творения Державина. С сею книжкою могли бы мы смело вызвать на единоборство славнейших лириков всех веков, всех народов, не опасаясь победителя». Не можем согласиться с сею мыслью, ибо, как мы уже сказали, Державин поэт не на выдержку. Поэзию его можно уподобить долине цветущей и дикой, с снежными вершинами гор и дремучими лесами окрест ее. Несколько дерев, несколько Цветов, вынесенных из сей долины, не покажут вам ее дикой, высокой прелести.
Итак, нам остается идти в эту очаровательную долину, осмотреть ее величественную общность, ее изумительные подробности, и не думать о классификациях там, где природа разбивала красоты не по шнурку и уровню. Надобно обозначить сущность поэзии Державина и отличия его от других поэтов — остальное будет понятно из этого.
Восторг самодовольный, жар души, сила и живопись слова — вот отличительные свойства содержаний Державина. Неистощимая яркость изображений не допускала его возноситься выше земли. Не ищите в Державине тайн неразгаданных, не ищите стремления к тому, чего человек не понимает, но что он чувствует и сознает в самом себе: Державин изумляет вас полнотой, с какой он весь проникается каждым предметом и воссоздает сей предмет в самом себе и своем творении. Гений Державина носит все отпечатки русского характера: увлекаемость, самодовольство, силу. В душу его не проникают ни испытующая отвлеченность германца, ни отчаянная безнадежность британца. Также недоступна ему веселая беззаботность француза: в самом веселье это разгульность русская, которая не веселится, не хочет забываться.
Возьмите для примера оду «Бог».
В полноте восторга поэт взывает к богу, исчисляет его свойства — превечный, без места и причины, непостижимый, всенаполняющий — бог! — измерить, исчислить тебя невозможно,— ты бесконечный, вездесущий! Все в тебе — жизнь и смерть, и все ничто перед тобою — и что же я? — Но я есмь, и я уже нечто — связь неба и земли. Твое создание я, и через смерть возвращаюсь в твое бессмертие! Бессильный начертать и тень твою — возвышаюсь к тебе и проливаю слезы благодарности.
Вот скелет, так сказать, тех идей, на которых основана ода «Бог». Облеченная поэтическими формами, усыпанная алмазами и перлами слова, показывающая удивительное самодовольство, совершенное соединение поэта с идеею — она удовлетворяет полнотой, и вы не заметите, как недостаточно, неудовлетворительно ее основание.
Возьмем другой пример: торжественную оду, например, «На взятие Измаила» [31].
