Теперь этот шаг предстояло официально обнародовать, в связи с чем и разыгралась еще одна сцена в духе пьес Дюрренматта. 9 декабря 1988 года, в бернском отеле «Бельвю», Фридрих Дюрренматт встретился с Флавио Котти (главой Федерального департамента внутренних дел, членом Федерального совета Швейцарии), Альфредом Дефаго и другими сотрудниками департамента; Петер Нобель и я тоже при этом присутствовали. Именно здесь, как предполагалось, именитый писатель даст члену Федерального совета свое окончательное согласие. Дюрренматт был в хорошем настроении, был переполнен актуальными для него на тот момент мыслями. Еще когда подали закуски, он начал рассказывать о Вселенной, о ее зарождении и грядущей гибели, главным образом о гибели Земли, которая, дескать, наступит, когда наше Солнце превратится в так называемого красного гиганта и спалит все свои планеты. Мы все покорно это слушали, только член Федерального совета периодически демонстративно покашливал, пытаясь перевести разговор на запланированную политическую тему. Но Дюрренматт не давал сбить себя с толку. От туманности Андромеды он плавно перешел к туманности Ориона, а от нее — к Сириусу и его крошечному спутнику, который сам когда-то был красным гигантом, но потом скукожился и превратился в белого карлика. Сидящие за столом уже чувствовали некоторую неловкость, поскольку и главная перемена блюд давно осталась позади. Что будет, думали мы, если Дюрренматт ничего по делу не скажет, а просто в конце обеда дружелюбно попрощается со всеми?.. (У него на губах играла эта тонкая улыбка, которую мне довелось увидеть еще раз через пару лет: когда он произносил речь «Швейцария — тюрьма»[140] и с дружелюбным выражением лица говорил самые ужасные вещи.) Но тут драматическая коллизия обострилась. Внезапно распахнулась дверь, и в зал ворвалась некая дама из Федерального совета; в развевающемся пальто она приблизилась к члену Федерального совета Котти и прошептала что-то ему на ухо. Побледневший (как нам показалось) Котти, коротко извинившись, поднялся с места и покинул зал, сопровождаемый плывущей у него в фарватере дамой. Мы растерянно переглядывались. Один Дюрренматт сохранял полное спокойствие и теперь от проблем Вселенной перешел к человеческому мозгу. Его главным образом интересовала взаимосвязь между мозгом и глазом — к тому времени, как он заговорил об этом, уже подали десерт. Только теперь я заметил, что и Петер Нобель несколько раздражен. Из глубины помещения доносилось легкое позвякивание фарфора — там сервировали кофе. Тут снова появился член Федерального совета: ничего не объясняя, он сел к столу и опять стал слушать Дюрренматта. Но за время своего отсутствия Котти, похоже, набрался решимости, потому что внезапно он перебил писателя и напрямую заговорил о том, ради чего, собственно, все и собрались, — о рукописном наследии. Дюрренматт отделался от него короткой репликой: «Да-да, вы можете это забрать, но вы должны будете создать специальный архив…» Наконец все вздохнули с облегчением. Светлая радость переполняла сидящих вокруг стола, и редко когда я видел, чтобы люди пили кофе с таким воодушевлением. На возвратном пути мы узнали, что, оказывается, именно во время нашей встречи с Дюрренматтом член Федерального совета Элизабет Копп рассказала другому члену совета, Котти, о своем телефонном разговоре с мужем по поводу так называемого дела Шакархи (потом этот телефонный разговор станет предметом долгих споров, а самой госпоже Копп через три дня придется уйти в отставку)[141]. Сам же Дюрренматт в тот вечер еще раз продемонстрировал, что он, в любое время и повсюду, остается на связи с движущими силами мировой истории.
Литературная память Швейцарии нашла себе великолепное воплощение в Швейцарском литературном архиве. Если к неприглядным сторонам нашей литературной жизни относится тот факт, что часто писатели, восторженно принимаемые публикой, уже через несколько лет оказываются никому не нужными, а пошлая фраза «ныне забытый» воспринимается общественностью скорее с облегчением, чем с тревогой, то все-таки этот архив представляет собой мощную силу, противостоящую такому положению вещей, настоящий оплот творческой памяти, — и тем женщинам и мужчинам, которые так компетентно его создавали, а теперь каждодневно расширяют и изучают хранящиеся в нем материалы, мы должны чаще выражать нашу благодарность, не только в сегодняшний праздничный день.
ГЕРМАНИЯ, ШВЕЙЦАРИЯ И ЛИТЕРАТУРА
Если бы не этот молодой крестьянский сын со швейцарских гор, собственный голос солдат Фридриха Великого, претерпевших столько мучений, не дошел бы до нас. Ульрих Брекер жил в Токкенбурге, зеленой горной долине недалеко от горы Сентис[142]; обманутый странствующим офицером-вербовщиком, он стал солдатом в Берлине. Позже он описал свою жизнь: рассказал, как присоединился к рекрутам прусской армии, как их били, наказывали шпицрутенами, и какое бывает чувство, когда ты идешь в атаку. Это жизнеописание не имеет аналогов, ибо в нем неподражаемо сочетаются наивность и хитрость, печаль, сердечность и гнев. Не имеет аналогов и рассказ о том, как в разгар сражения при Лобозице[143], первого сражения Семилетней войны, Брекер, когда вокруг него падали пушечные ядра и умирали солдаты, вдруг подумал, что с него хватит, и дал деру — через поля, кустарниковые заросли и горы трупов. Поступок, конечно, не геройский, но зато теперь мы знаем, каково было рядовым солдатам, участвовавшим в такого рода бойнях. Бессмертна и фраза, которую Брекер роняет как бы между прочим: «Что мне до ваших войн!» Это говорит не просто швейцарец, не по своей воле оказавшийся в Германии. На протяжении секунды мы словно слышим голос всех маленьких людей, которым когда-либо приказывали убивать и умирать на этом залитом кровью куске Земли, именуемом Европа.
Ну так что же это — произведение швейцарской, или прусской, или немецкой литературы? Всё вместе. Потому что ни Берлин, ни Германия, ни Швейцария никогда не вычеркнут это повествование из своей культурной памяти. Оно принадлежит всем.
1870-й год. Германия воюет против Франции. В Цюрихе живет безвестный поэт, его зовут Конрад Фердинанд Мейер. Он охотно общается с богатыми немцами, которых здесь много, и часто обедает у Везендонков[144], много лет назад приютивших у себя Рихарда Вагнера. Немецкая колония настроена патриотически. Мейер чувствует, что пробил его час. Он пишет стихотворение «Немецкий кузнец», в котором черный от копоти великан трижды бьет молотом по мощной наковальне: первым ударом он разрушает козни дьявола, второй удар достается «заклятому врагу», третий заново выковывает «нашу старую кайзерскую корону». В этом кузнеце тогдашние читатели мгновенно узнавали Бисмарка. Стихотворение сперва распространялось в рукописном виде, в кругах воодушевленных немецких патриотов, но вскоре было напечатано во всех газетах и журналах Германии. Под стихотворением стояла подпись: «К. Ф. Мейер, Цюрих». Стихотворение оказалось очень своевременным и в одночасье сделало своего автора знаменитым — повсюду, где говорили на немецком языке. Это произведение, с литературной точки зрения довольно слабое, выразило сокровенные чувства миллионов и проложило путь для позднейших, хороших стихотворений Мейера. — Ну и к какой национальной литературе должны мы отнести эти стихи?
Писать такое стихотворение в Цюрихе было, между прочим, небезопасно. Швейцарцы в то время разделились на симпатизирующих Германии и приверженцев французов. В Цюрихе имелись представители обеих партий. В марте 1871 года возникли беспорядки. Осевшие в Цюрихе немцы отмечали в Концертном зале — посредством торжественных песнопений — победу над заклятым врагом. Готфрид Келлер тоже сидел в зале. Незадолго до того в Швейцарию бежала целая французская армия — 87 тысяч человек. Их разоружили и распределили по всей стране, как интернированных. Цюрих кишел французскими офицерами. Они вместе с рабочими, но также со многими бюргерами, настроенными критично по отношению к Бисмарку, ворвались в Концертный зал, и песнопения переросли в потасовку. Потасовка выплеснулась на улицы, продолжалась целых пять дней. Только когда в дело вмешались войска, спокойствие было восстановлено. Супруги Везендонк в гневе покинули город. Бросив на произвол судьбы свою чудесную виллу (она существует еще и сегодня, и всем приезжим я очень рекомендую ее посетить).
Описанные события симптоматичны для взаимоотношений между Германией и Швейцарией. Внезапно может разразиться конфликт, за которым скрываются старые связи и антипатии. Быть соседями всегда непросто, а особенно — если между странами такая большая разница в размерах территории, почти 1: 9. Недавно грубое высказывание одного немецкого министра, который не постеснялся намекнуть на военное превосходство Германии, вызвало в Швейцарии всеобщее возмущение. Хотя внутри нашей страны, в швейцарской партийной политике, неприлично грубые высказывания о противнике уже давно стали распространенной практикой. Отдельные партии не гнушаются даже разработкой хулительного фольклора. То есть здесь, собственно, таким тоном никого не удивишь. К отечественным грубиянам люди привыкли, как к ядовитым выхлопным газам на автобане. Но когда высказывания в неподобающем тоне доносятся к нам из-за Боденского озера, это уже другое дело. Тогда швейцарцы становятся очень чувствительными. От французов и итальянцев нам тоже порой приходится выслушивать неприятные вещи; но такие случаи редко когда могут всерьез взволновать общественное мнение. Решающий (и особо примечательный) момент — аллергия швейцарцев на грубую немецкую риторику. Возмущение против нее возникает рефлективно, прежде каких бы то ни было мыслей. Но основывается это возмущение не на принципиальной враждебности. Оно относится лишь к определенному тону, которого мы на дух не переносим: тону, подразумевающему, как нам кажется, что территориальное превосходство дает право навязывать свою волю меньшей по размеру стране. Как только мы слышим что-то подобное, мы чувствуем, что нервы наши на пределе.
