Писать такое стихотворение в Цюрихе было, между прочим, небезопасно. Швейцарцы в то время разделились на симпатизирующих Германии и приверженцев французов. В Цюрихе имелись представители обеих партий. В марте 1871 года возникли беспорядки. Осевшие в Цюрихе немцы отмечали в Концертном зале — посредством торжественных песнопений — победу над заклятым врагом. Готфрид Келлер тоже сидел в зале. Незадолго до того в Швейцарию бежала целая французская армия — 87 тысяч человек. Их разоружили и распределили по всей стране, как интернированных. Цюрих кишел французскими офицерами. Они вместе с рабочими, но также со многими бюргерами, настроенными критично по отношению к Бисмарку, ворвались в Концертный зал, и песнопения переросли в потасовку. Потасовка выплеснулась на улицы, продолжалась целых пять дней. Только когда в дело вмешались войска, спокойствие было восстановлено. Супруги Везендонк в гневе покинули город. Бросив на произвол судьбы свою чудесную виллу (она существует еще и сегодня, и всем приезжим я очень рекомендую ее посетить).
Описанные события симптоматичны для взаимоотношений между Германией и Швейцарией. Внезапно может разразиться конфликт, за которым скрываются старые связи и антипатии. Быть соседями всегда непросто, а особенно — если между странами такая большая разница в размерах территории, почти 1: 9. Недавно грубое высказывание одного немецкого министра, который не постеснялся намекнуть на военное превосходство Германии, вызвало в Швейцарии всеобщее возмущение. Хотя внутри нашей страны, в швейцарской партийной политике, неприлично грубые высказывания о противнике уже давно стали распространенной практикой. Отдельные партии не гнушаются даже разработкой хулительного фольклора. То есть здесь, собственно, таким тоном никого не удивишь. К отечественным грубиянам люди привыкли, как к ядовитым выхлопным газам на автобане. Но когда высказывания в неподобающем тоне доносятся к нам из-за Боденского озера, это уже другое дело. Тогда швейцарцы становятся очень чувствительными. От французов и итальянцев нам тоже порой приходится выслушивать неприятные вещи; но такие случаи редко когда могут всерьез взволновать общественное мнение. Решающий (и особо примечательный) момент — аллергия швейцарцев на грубую немецкую риторику. Возмущение против нее возникает рефлективно, прежде каких бы то ни было мыслей. Но основывается это возмущение не на принципиальной враждебности. Оно относится лишь к определенному тону, которого мы на дух не переносим: тону, подразумевающему, как нам кажется, что территориальное превосходство дает право навязывать свою волю меньшей по размеру стране. Как только мы слышим что-то подобное, мы чувствуем, что нервы наши на пределе.
Во всех прочих ситуациях мы прекрасно находим с немцами общий язык. В экономической, научной и культурной сферах наши страны теснейшим образом связаны. Если отнять у швейцарцев немецкое телевидение, они впадут в отчаянье — так же, как впадут в отчаянье состоятельные жители Германии, если вдруг лишатся возможности отдохнуть в Энгадине. Немецкоязычная Швейцария давно побраталась с Германией. И эту фразу мы вправе понимать совершенно буквально. Но братья, как известно, живут вовсе не бесконфликтно; считать братские отношения воплощением идеи миролюбивого сосуществования — это было и остается вопиющей наивностью. Близость и соседство требуют разграничения: high fences make good neighbours[145], говорят американцы. Это не значит, что следует по возможности соблюдать дистанцию; смысл тут в том, что соседство всегда представляет собой некую проблему. Над решением этой проблемы нужно работать. Здесь требуются знаки подтверждения (сигналы, свидетельствующие о потенциальной готовности помочь) — даже во времена, когда никто в помощи не нуждается. Культура соседства основывается на едва заметных жестах. Поэтому какие-то жесты могут и нанести ей вред. В результате таких враждебных жестов обычно не выигрывает никто, и это тоже относится к сути затронутой нами проблемы.
С Германией немецкая Швейцария побраталась главным образом благодаря языку. Немецкий язык у нас живет и развивается в двух ипостасях: как диалекты и как «литературный немецкий» (хохдойч). В Германии тоже во многих регионах продолжают существовать диалекты, но там, в отличие от Швейцарии, они не являются естественным языком бытового общения, употребляемым во всех социальных слоях. В Швейцарии всё, что связано с писанием и чтением, врастанием в мир культуры и дальнейшей жизнью в этом мире, осуществляется через хохдойч. «Мой любимый немецкий»: так говорит не только Фауст[146], так говорит каждый швейцарец, живущий внутри этого языка и вместе с ним; и каждый австриец, и даже пражане Кафка и Рильке говорили так, и болгарин Канетти, и Йозеф Рот, и Пауль Целан, родившийся на территории прежней Галиции. Немецкий язык, как духовная родина, — это реальность, перекрывающая многие национальные границы. Поэтому он никак не может принадлежать только сегодняшней Германии.
Я швейцарец, и Гёте один из создателей моего языка; точно так же Готфрид Келлер и Роберт Вальзер для каждого немца и каждого австрийца остаются создателями их языка. А следовательно, их наследием. Наследием в самом высоком, духовном смысле. На которое они имеют естественное право, как на реальные корни своего материнского языка.
Цюрих, 1916. В задымленном артистическом кабаре эльзасец Ханс Арп начинает декламировать стихи: «горе наш добрый каспар мертв / кто понесет теперь в косичке горящее знамя кто будет крутить кофемолку / кто идиллическую приманит косулю / <…> горе горе горе наш добрый каспар мертв священный бимбом каспар мертв…»[147]Каждый день тысячи солдат гибнут в окопах Северной Франции и Северной Италии: умирают, не зная, ради чего. Европа опустилась до ремесла живодера. Решающие сражения, которыми прежде заканчивались войны, теперь превратились в бесконечную бойню. Бессмысленность происходящего прикрывается грубой пропагандой. Скрежещущий зубами патриотизм плакатов и лозунгов должен воспрепятствовать тому, чтобы солдаты, которых травят газами, внезапно подумали: «Что мне до ваших войн!» Лживые измышления управляют общественным мнением. Ни на одно слово нельзя положиться. Даже литературных классиков используют в пропагандистских целях. И против всего этого выступила маленькая группа дадаистов, в цюрихском кабаре. Они возвращают язык в пространство без лжи. Они вызволяют слово из рабства, чтобы оно не становилось средством политической травли. Такое слово звучит как нонсенс, как шутка, и все же в сокровенных своих глубинах оно очень серьезно. Хуго Балль и Ханс Арп читают сочинения средневековых мистиков. Ведь те тоже пытались превзойти возможности языка каким-то иным языком. Комическое стихотворение о каспаре проникнуто не меньшим анархизмом, чем монолог Фальстафа. Только в то время никто из голодных эмигрантов, собравшихся в цюрихском кабаре, не догадывался, что стихотворение, которое сочинил Арп, тоже будет считаться классикой.
Немецкие эмигранты в Швейцарии: их невозможно мысленно устранить из культурной истории обеих стран. Вращаясь в кругу немецких эмигрантов домартовского периода, обосновавшихся в Цюрихе, молодой Готфрид Келлер стал писателем. Швейцарский театр, в котором играли бежавшие из Германии актеры, способствовал формированию драматургического таланта Фриша и Дюрренматта. Георг Бюхнер все еще покоится в своей странной могиле на обочине дороги, на вершине Цюрихберга, совсем один. Готфрид Земпер, который был вынужден бежать из Дрездена в Швейцарию, как и Рихард Вагнер[148], построил здание Швейцарской высшей технической школы Цюриха. Ницше в Энгадине, Рихард Вагнер в Люцерне, Герман Гессе в Тессине, Томас Манн в Кильхберге — такому перечислению не видно конца. И оно выводит нас далеко за пределы чисто биографических анекдотов. Значимый контекст всех таких эпизодов — политические различия между двумя странами. Эти различия приводили к культурному обмену веществ, который оказал глубокое воздействие на всю историю Швейцарии и без которого духовная история Германии тоже сложилась бы по-другому. В 1833 году был основан Цюрихский университет — первый университет Европы, существованием которого мы обязаны не какому-то князю или Церкви, а решению народа. Почти все его первые профессора были эмигрантами из зараженной доносительством Германии.
В XIX веке Швейцария стала политической лабораторией, равной которой не было на европейском континенте. Сейчас, понятное дело, в Германии это никого не интересует, но хуже от этого только самим немцам. История формирования современной Швейцарии могла бы послужить хорошим уроком для всех тех, кого пугает перспектива построения прямой демократии. Такие люди боятся народа. Но что народ, как целое, глупее своих политиков («среднестатистического» политика), до сегодняшнего дня доказано не было. И уж тем более не доказано, что при установлении размера налогов всё получается лучше, если народ отстранен от участия в обсуждении этого вопроса.
