Если то, что я вижу сейчас, не обман зрения, то в истории суверенности, истории, далеко не свободной от насилия, происходящее в эти дни представляет собой субстанциональный сдвиг. Ибо впервые за пятьдесят лет после своего рождения Всеобщая Декларация Прав Человека обретает реальный смысл. Нарушение ее влечет за собой санкции — например, бомбардировку военных объектов. С точки зрения этого документа, до сих пор не имевшего никакой реальной силы, то, что сейчас происходит, означает переосмысление таких понятий, как суверенность государства и неприкосновенность главы государства. Что, в свою очередь, делает очевидным тот факт, что дипломаты, на протяжении более чем пятидесяти лет пытаясь сохранить двойные стандарты, не утруждали себя задачей согласовать Устав ООН с Всеобщей Декларацией Прав Человека. Ведь если члены Совета Безопасности налагают вето на решение остальных членов СБ даже в том случае, если Всеобщая Декларация Прав Человека не дает такой возможности, а напротив, призывает их сделать противоположное, то я, даже будучи профаном в подобных вопросах, не могу не усомниться в серьезности отношения стран-членов ООН к правам человека. И, выходит, речь идет вовсе не о том, что вследствие воздушных ударов НАТО рухнула-де идеальная структура международного права: нет, речь идет о том, что очевидным для всех стало несовершенство этой структуры. Воочию открылась пропасть между двумя основными документами, пропасть, которую увеличила до нынешних ее размеров вынужденная вражда периода холодной войны и которую государства, поставившие под этими документами свою подпись, за минувшие полвека, оберегая свои интересы, свой комфорт, заполнили трупами массовых убийств.
Все, что говорят, приводя в доказательство своей правоты массу юридических аргументов, противники воздушных ударов, мне видится совсем по-другому. Я уверен: дело вовсе не в ущемлении суверенности; нет, просто в предшествующий период мы, опираясь на устоявшуюся веками правовую практику, вывели такие правовые нормы, которые несовместимы со Всеобщей Декларацией Прав Человека. Ориентируясь на резоны, действовавшие во времена холодной войны, мы быстро смирились с тем, что Декларация эта — не более чем рекомендательный документ, не более чем набор прекраснодушных пожеланий, мечтаний, не более чем заявление о намерениях; в тот момент, когда Декларация вступает в противоречие с сиюминутными интересами государства, подписавшего ее, оно просто забывает о ней; но ее очень даже удобно вытаскивать на свет божий, едва интересы государства этого потребуют. Хотя наши часы неизменно идут по одному и тому же, гринвичскому времени, а на воротах пожоньской ратуши укреплен только один аршин.
Мировое сообщество государств могло бы дать международной жизни новые критерии, новые меры измерения, — но лишь при условии, что предварительно будет глубоко проанализирована история последних пятидесяти лет, проведено серьезное, основательное согласование требований, содержащихся в двух этих универсальных документах. Среди прочего, предстоит заново определить понятие суверенитета. Кроме того, нужно устранить противоречия между конституциями стран, входящих в мировое сообщество. После того как это произойдет, яснее станет, где пролегают необходимые границы терпимости и уступчивости (к которым принято относиться как к добродетелям), а если эти границы нарушены, то когда и кто должен браться за оружие и за какое оружие. При этом более четкую и конкретную форму примут не только гражданские права, но и обязанности граждан друг перед другом. Мы будем лучше знать, какова ответственность гражданина вообще и главы государства в частности перед другими людьми, да и само это понятие, «другие люди», будет не с околицей соседней деревни отождествляться. Тогда станет невозможной ситуация, когда отдельные штаты США сами решают, сохранить им смертную казнь или запретить, а отдельные государства, члены НАТО, ведут карательную войну против курдов. Эти новые критерии не были бы такими инструментами, которые можно повернуть то так, то этак, в одних случаях измерять, что целесообразно, в других — что порядочно. Суверенитет государств и неприкосновенность глав государств, следовательно, соблюдались бы лишь до тех пор, пока сами государства и их главы соблюдают единые для всего мирового сообщества правила игры. А сообщество демократических наций не признавало бы легитимность таких правил игры, которые опираются не на два универсальных документа. Когда это произошло бы, ни одного президента или премьер-министра уже невозможно было бы заставить вести с обычными преступниками и бандитами, во имя благородных целей, диалоги о справедливости и праве в мраморных, обставленных мебелью в стиле рококо залах, где, даже меняя каждый день цветы в вазах, все-таки не удалось бы рассеять тяжелый запах мужских тел, потеющих от мутных, нечистых страстей.
Все это я излагаю в условном наклонении, словно описываю какой-то несбыточный сон, сон-мечту, хотя первый толчок гигантского по своим масштабам изменения, несмотря на все несогласия и недовольства, уже произошел.
Старый мир сдвинулся со своих трухлявых устоев с десятилетним опозданием, но все же сдвинулся. Сдвиг произошел не в один день, и разработка системы ценностей нового порядка наверняка займет весь двадцать первый век. Европейские правительства отдают себе отчет в том, что Россию, каким бы тяжким балластом она ни висела на плечах у Европы, отныне нельзя отрезать от континента; точно так же и Соединенные Штаты понимают, что невозможно отрезать от всего остального мира Китай. Если же они, наперекор этой данности, все-таки захотят, в духе времен холодной войны, держать друг друга в постоянном напряжении, то тем самым обрекут самих себя на бездействие и не смогут решать даже проблемы (масштаб которых еще не известен) собственного населения. Для этого тоже есть немало шансов. Ведь те общественные институты и политические структуры, которые утвердились в годы холодной войны и, в смягченной форме, обслуживали критический период мирного сосуществования, — после падения берлинской стены остались почти нетронутыми и усугубляют негативные тенденции.
На протяжении минувшего десятилетия не было и ни на единое мгновение не возникало конструктивного диалога между двумя частями в прошлом двухполюсного мира, частями, обладающими различным опытом и различным, с точки зрения качества, человеческим знанием. А при отсутствии такого диалога не только в новых, но и в старых демократических странах распространяется ладанный дымок контрреформации, и в отслуживших свой срок структурах все яснее проступают механизмы антипросвещенческих традиций.
Правда, с падением берлинской стены стала быстро разваливаться и территориальная, экономическая и духовная изоляция стран бывшего коммунистического блока; но, тем не менее, полностью она не исчезла. Старые демократические страны очень скоро увидели, в какую копеечку обойдется им европейская интеграция, и, устрашившись этого, стабилизировали, а в некоторых пунктах даже укрепили собственную традиционную особость. В декабре прошлого года НАТО, например, заявило под сурдинку, что не планирует дальнейшего расширения военного союза. Несколько дней спустя на венском саммите Европейского Союза было заявлено, что прием новых членов ЕС откладывается на неопределенное время. Но в конце марта тем же, триумфально демонстрирующим широкие улыбки государственным мужам, которые собирались было на долгое время заморозить границы Европы времен холодной войны, все-таки пришлось задуматься над тем сведению, что, если они хотят что-то предпринять в Косово, то им некуда складывать свои канистры с бензином, нет дорог, где они могли бы дефилировать на своих танках, и это — все еще часть европейской реальности. Вот тут-то, ради бензиновых канистр, они срочно объявили о немедленном и без всяких условий расширении НАТО и Европейского Союза, причем решение это было не менее анархическим, чем предыдущие. Или чем последующая забывчивость, с которой они уже в конце мая окончательно похоронили и свое январское заявление, и свои апрельские клятвы. Чем сильнее сепаратистские поползновения старых демократий, тем больше в Европе дестабилизация и дезориентация. Чем меньше у старых демократий потребности в диалоге, охватывающем весь континент, тем больше в новых демократиях шансов у посткоммунистических и неофашистских тенденций, не признающих никакого диалога и стремящихся к автократии и изоляции. Благодаря политике сепаратизма, за десять минувших лет удалось лишь достичь того, что расходы на широкую европейскую интеграцию сегодня действительно выглядят неоплатными, а внутренняя нестабильность новых демократий действительно становится опасной для демократий старых. В Лондоне, Брюсселе, Бонне и Париже — это видно невооруженным глазом — по сей день не усвоили, что замкнутая на себя, аутистская по характеру, отстаивающая свою изоляцию как национальную особенность Сербия — не исключение, не единичный случай, не курьез в нынешнем мире, что в Албании, Белоруссии, Болгарии, Венгрии, Латвии, Литве, Польше, России, Румынии, Словакии, Словении, Украине, Хорватии, Чехии, Эстонии и даже, прости меня Господи, в новых германских землях существует своя Сербия, куда большая, чем та. Ибо во всех этих странах, пускай на разных уровнях, пускай ущербные и больные, функционируют, желая пережить свою судьбу, большие механизмы диктатуры. А это, как ни глянь, больше половины Европы, это даже не единственный ее регион. Это, если выражаться кратко, означает, что в эпоху мирного сосуществования двух систем у граждан этих стран действительно не оставалось иного выбора, кроме как поступиться своей жаждой свободы и на всю жизнь — а то и дольше — принять диктатуру. Из этого ужасного процесса даже демократические общества лишь на первый взгляд вышли вполне здоровыми. Что, если в двух словах, означает: ради реальной и искренне желаемой возможности избежать третьей мировой войны они забыли о том, какова моральная цена политики мирного сосуществования. Они исходили из предпосылки, что единственно возможное есть одновременно и нравственное. С тех пор они так и живут с этим убеждением, пропитавшим всю внутреннюю жизнь европейского сообщества. Они не заметили, что народам, которые жили по ту сторону железного занавеса, вместе с принципом мирного сосуществования пришлось проглотить и принцип необходимости и реальности диктатуры. Более того, они не заметили, что сожительство с диктатурами, в которое они некогда волей-неволей вступили, по сей день лишает их ясного видения вещей и морального чувства. Ведь они вступили в сожительство с такими режимами, реальность которых они не хотели и до сих пор не хотят признать. Признай они эту реальность раньше, они не могли бы жить с ними вместе; а признай они ее хотя бы задним числом, им пришлось бы признать и осознать неприятные последствия былой своей дезориентированности, дезинформированности и аморальности своих решений.
