Никто, за исключением нескольких проницательных журналистов, не отдает себе отчет в том, что речь тут идет не просто о дальних, чуждых, не представляющих интереса даже с точки зрения туризма странах, чье анархическое и хаотическое состояние нужно понять, чтобы потом с ними справиться, — нет, речь идет о том, что нужно как можно скорее развеять фальшивое прекраснодушие и глубокое невежество именно старых, отрезавших себя от большей части континента демократий, прекраснодушие и невежество по отношению к новым демократиям, то прекраснодушие и невежество, которые являются следствием их собственного аутизма, их собственного невежества. Аутист, по всей очевидности, не понимает, чего он не понимает; пожалуй, у него и желания такого нет. Его муки и его разум — отдельные, несоприкасающиеся болевые сферы.
У нас не существует новых соглашений, касающихся новых форм и условий совместного бытия, старые же — непригодны для использования. На нынешнем историческом этапе встретились два различных по характеру и по происхождению аутизма, и потому единственным приемлемым, символическим языком их общения стали торжественные декларации и война. И все же, говоря о смысле событий, происшедших за последний год или за последнее десятилетие, нельзя сказать, что он совершенно неясен. Значение же этих событий, как можно предположить, ничуть не меньше, чем три взаимосвязанные даты предшествующей истории гражданской эмансипации.
Те, кто высказывает сомнение в юридической обоснованности решения государств-членов НАТО, наверняка правы. Нанесение воздушных ударов, с точки зрения существующих правовых норм, нелегитимно. Однако отсюда не следует, что мы не должны принимать во внимание хрупкость этих правовых норм, их тесную привязанность к потребностям минувшей эпохи, равно как и те, в высшей степени опасные зоны соприкосновения, которые не должна терпеть рядом с собой самая что ни на есть обыденная реальность демократических государств.
Девятнадцать государств-членов НАТО пошли на весьма большой риск, когда, обойдя Китай и Россию, решили, что не будут держаться ставших нетерпимыми правовых рамок. Однако наносимые ими воздушные удары мы лишь в том случае могли бы расценивать как великодержавный произвол и агрессию со стороны старых демократий, если бы цели, ради которых они совершались, не носили универсальный характер. Как ни странно, цели военных действий, предпринятых старыми демократиями, свидетельствуют о принципах более просвещенных и универсальных, чем те цели, которые они же преследуют в своей повседневной сепаратистской практике.
Просвещенная, универсалистская деятельность обладает своими традициями, связанными с неизбежностью насилия. Однако европейское общественное мнение, воображающее себя весьма утонченным, довольное своим сепаратизмом, своим двойным видением, сегодня об этих традициях ничего знать не хочет.
Напомню, что депутаты английского парламента, принявшие в феврале 1689 года Билль о правах, тоже не спрашивали разрешения у церковных и светских инстанций, имеют ли они право отнять у церкви и у короля едва ли не все привилегии и, наряду с монархической суверенностью, провозгласить собственную суверенность. Они запретили королю вводить новые налоги, приостанавливать действие законов, без их согласия король не мог в мирное время мобилизовать армию, церковь утратила право судить и выносить приговоры, и так далее; порядок, установленный Богом, они нарушили в тринадцати пунктах. Американская Декларация независимости также не пользовалась большой популярностью в кругах приверженцев монархии. В декларации этой, провозглашенной 4 июля 1776 года в Филадельфии, американские патриоты пошли куда дальше своих английских сограждан: ведь они декларировали первенство прав личности, тем самым лишив своего короля последних остатков былой суверенности. Принятие Национальным собранием Франции 26 августа 1789 года Декларации прав человека и гражданина было не менее произвольным актом по отношению к прежней правовой системе. Здесь уже наступил конец самому тирану-королю, не говоря уж о несчастных аристократах. Все эти насильственные правовые акции, связанные с переосмыслением суверенности, свергали, именем его величества народа, монархическое насилие с намерением одновременно обеспечить счастье как можно большему количеству людей. Сам я никогда не утверждал, что счастья для большого числа людей можно добиться с помощью юридических, политических, полицейских и военных средств, с помощью бомб и гильотин, но тот факт, что именно такими средствами люди стремились к достижению подобных целей и только таких средств страшились, — относится к великим реальностям жизни.
У мира есть, конечно, и непросвещенное, животное лицо. Брутальные черты этого лица в принципе должны быть встроены как в консервативные, так и в либеральные политические концепции, — и все же радости мирной жизни, а главное, радости материального благополучия заслонили их, оттеснили в забвение. Гуманистическое и мессианистское левое мировоззрение под воздействием животного начала, конечно, теряют свою четкость и ясность, как раньше его лишали четкости и ясности формы реального социализма с их тяжкой криминальной стороной. Правда, теперь панический страх перед животными проявлениями представляется, кажется, излишним. Неожиданная военная авантюра последнего года ушедшего столетия показала, на своем символическом языке, как раз потребность вернуться к великой исторической и правовой традиции насилия, традиции, которая является посредницей между животным и гуманным началами. У кантовского гражданина мира, о котором говорит Хабермас, имеется не только мозг, но и копыта, длинные когти, он постоянно норовит на кого-нибудь взгромоздиться, и от него остро пахнет козлом. Именно эта традиция не позволяет мешать человеку демонстрировать свое животное лицо (читай: свою глубокую личностную анимальность): ведь человек стремится к тому, чтобы гуманизировать эту сторону своего «я», а если бы он не демонстрировал ее, то откуда бы мы знали, что именно нуждается в гуманизации. С этой точки зрения интересно наблюдать, что отдельные правительства сами неуверенны, сами колеблются относительно правомочности происходящего и относительно методов действия, хотя в то же время действуют в соответствии с брутальными требованиями европейского просвещения, а избиратели, в соответствии с демократическими правилами игры, по самым разным причинам, но хотят или не то, или не так, или не теперь — но не хотят, теперь и так, как раз того, чего вообще-то постоянно требуют и ждут от своих правительств. Случаются краткие периоды, когда великое культурное веление времени действует с неумолимой логикой. И правительства девятнадцати стран, несмотря на все колебания, сомнения, споры с самими собой, не осмелились не следовать этой логике.
Решение, касающееся воздушных ударов, и стратегия военных действий подсознательно следовали внутреннему велению культурной традиции, касающейся постоянной гуманизации человеческого общежития, велению, которое, в свою очередь, служит выражением определенного, в высшей степени прагматического, политического вывода. Такого вывода, который Европейский Союз, из приверженности к комфорту, из трусости, из трезвости, из естественного чувства самосохранения, из невежества и из животного эгоизма, в течение десяти лет успешно обходил и отвергал.
Если европейский континент в ближайшие годы намерен встать на путь обновления — ибо, во-первых, не хочет оказаться среди отстающих во всемирном спектакле экономического и технологического соревнования, во-вторых, не желает удовлетвориться тем, чтобы остановить на своих границах, с помощью тяжелых орудий, новое всемирное переселение народов, а в-третьих, ясно понимает, что глобализация есть не результат злокозненных манипуляций бирж и мультинациональных концернов: совсем наоборот, дело заключается в том, что задачу обеспечения таких гигантских массовых обществ на таком высоком уровне невозможно выполнить без глобальных структур, — то есть, таким образом, если европейский континент не хочет ни постоянной модернизации упустить, ни без надежной системы безопасности остаться, если он не хочет оттягивать далее разработку международных норм, которые делали бы влияние глобализационных тенденций прозрачным и контролировали бы этот процесс, ибо ни по одной из этих причин не желал бы пережить стремительного падения жизненного уровня своего населения и эффективности демократии, то есть если он не хочет рухнуть в пропасть тотальной анархии и хаоса или бессильно и постыдно сползти к диктатуре, — тогда ему более никак нельзя избегать европейской интеграции в самом широком географическом понимании этого слова. И осуществить это невозможно иначе как в форме интеграции высокоразвитых демократических государств.
