не только отпочковался, но и как бы отмежевался от КПСС, — момент принципиальный. Не отмежеваться от мертвой партии хотя бы понарошку заговорщики не могли. Но, отмежевавшись от нее, они повисли в воздухе.
Они превратились в мираж, очень воинственный, с грудой танков и бронетранспортеров, изрыгающий за указом указ, но мираж. Антигосударственный переворот, совершаемый во имя одной голой государственности, — это уж что — то очень парадоксальное.
В 1964 году снятие Хрущева было по — советски легитимизировано пленумом ЦК. Великий, могущественный бог сам снял своего наместника на земле. В 1991 году разжалованное божество, не зная, на какой стул сесть, пребывало в растерянности и не у дел. Отказавшись от советского варианта легитимности и толком не приобретя даже лукьяновского, заговорщики могли уповать только на слово. Самое удивительное, что именно на него они и уповали. Танки, так и не пущенные в ход, видимо, были введены больше для острастки.
Собственно, вся история заговора сводится к двум «Словам». Одно — «Слово к народу», подписанное, в частности, литератором Прохановым, главным редактором газеты «День», и генералом Варенниковым, одним из главных участников переворота. Другое — «Обращение к советскому народу» ГКЧП, в сущности, то же самое «Слово», только переведенное на приличествующий случаю канцелярский язык. Возведя прохановско — варенниковское «Слово» в ранг государственного, поместив его в официальную телевизионную рамку и аранжировав Чайковским, заговорщики почили на лаврах, убежденные в том, что переворот и совершен, и освящен.
По сути дела это был не государственный, не военный и даже не дворцовый, а телевизионный переворот. И, очевидно, прав Кравченко, рассказывающий, какое значение имело для ГКЧП чтение бумажек по телевизору с ранне — го утра вместо «здравствуйте». Воистину, они отнеслись к этому, как к магии. Иначе не объяснишь, почему не был разработан хоть какой — то план дальнейших действий. Не объяснишь и того, почему не арестовали Ельцина, Попова, Собчака и еще двести — триста человек в ночь перед объявлением своего торжества. Почему, позакрывав газеты, не отобрали множительной техники и т. п. Как будто они на самом деле думали, что под воздействием их телевизионных указов оппозиция превратится в соляной столп и рассыплется. Судя по всему, они так и думали. Их представление о легитимности в конце концов сводилось к тому, чтобы закрепить свой статус с помощью телевизионной магии, которая должна покрыть противоречия дворцового переворота, обставленного под похороны генсека да к тому же еще исполненного с перестроечной рефлексией. Здесь ритуал с Чайковским и «свиридовскими» новостями призван восполнить очевидные пробелы смысла и помимо смысла, поверх смысла сообщить, что произошло необратимое. Так, как это было в 1982‑м, в 1984‑м и 1985‑м годах.
За шесть лет мы не приобрели демократического сознания — утверждать так было бы слишком оптимистично. Но за шесть лет мы отвыкли от государственной магии. И за шесть лет появилось поколение, которое выбирает «Пепси», не подозревая о существовании этих позывных и этого кода. Они просто не поняли, что им диктовали необратимость. Публицисты — шестидесятники, ежедневно предрекавшие диктатуру, восприняли 19 августа как осуществившуюся трагедию. За восемью членами ГКЧП они увидели могучий партийно — государственный спрут, неискоренимый в своем бесконечном воспроизводстве. Для поколения, выбравшего «Пепси», это была не трагедия, а пожатие плеч. За ГКЧП они увидели только смешную аббревиатуру и смешных дядек, притворяющихся Кашпировскими, которые, страдая простатитом, ополчились на секс во имя хозяйственных связей. И этот взгляд, наверное, поверхностный, адекватнее тому, что произошло. Гигантская машина подавления, так тщательно копившая силы, тужилась, пыжилась, наконец, взревела и в одночасье заглохла. Тигр оказался бумажным. И, прорвав бумажную завесу, с головокружительностью сна в летнюю ночь жизнь, еще в понедельник откинутая как бы на десять лет назад, уже в пятницу продвинулась как бы на десять лет вперед. Так что, перебирая событие за событием и доходя до случив — шегося всего лишь пятью днями раньше, приходилось от всей души усомниться: «Да полно, а был ли он, в самом деле, этот страшный переворот?»
Август 1991
Генрих Фюссли. «Три ведьмы»
Земля, как и вода, содержит газы, и это были пузыри Земли.
Шекспир. «Макбет».
Для всякого, кто хоть немного знаком с газетой «Коммерсантъ», очевидно, что три источника, три составные части «Ъ» — это макет, заголовки и политические комментарии Максима Соколова. На всех, в том числе на советскую прессу, большое впечатление производят заголовки. Поэтому о них скажем в первую очередь.
Влияние коммерсантских заголовков на «Московский комсомолец» или на «Независимую газету», трогательно зависимую от стилистических оборотов «Ъ», столь же неоспоримо, сколь неплодотворно, потому что воспроизводятся одни обороты, а не мышление, их породившее. Воспроизводится введенный «Коммерсантом» тип повествовательного ироничного заголовка, например, «Попов велел мясу дешеветь.
Мясо не хочет». Освоив это поприще, можно достигнуть немалых успехов, и та же «Независимая», и тот же «Комсомолец» их несомненно достигли — одна по части повествовательности, другой по части иронии. Но и только.
Мышление какое было, такое и осталось. Согласно этому мышлению, свойственному не одной «Независимой» или «Комсомольцу», а всей нашей советской прессе, и автору этих строк, разумеется, тоже, заголовок есть нечто непременно обобщающее, место, где сводится воедино все в статье сказанное и даже несказанное, оставшееся за скобками. Факт, или сумма обстоятельств, или даже соображение, не существуют для нас, взятые в отдельности. Они обязательно имеют следствия и обязательно — глобальные. Отсюда вечный апокалиптический тон нашей печати, как бы все время плачущей, причитающей даже в иронии, даже в простом изложении.
Главным и обескураживающим отличием «Коммерсанта» от всей остальной прессы с первых же его номеров было отсутствие надрывной апокалиптики. Заголовок типа «Попов велел мясу дешеветь. Мясо не хочет» примечателен прежде всего точкой посередине фразы. Точка эта в коммерсантских заголовках разделяет не два предложения, как это бывает везде и всюду. Она разделяет одно предложение надвое. Последнее — принципиально. Если вся советская пресса стремится к апокалиптическому обобщению, то «Коммерсантъ» старается избежать даже грамматического. И это относится равно к мясу и к путчу. Есть факт мяса, а есть факт путча. И множество других отдельно взятых фактов, одинаково достойных нашего внимания. Они могут складываться в цельную картину, а могут и не складываться. Из них проистекают самые разные следствия. Но чаще — не бывает никаких; мир, как видите, стоит и до сих пор не рухнул. Отношение к факту в «Коммерсанте» заведомо двойственное. С одной стороны, он освобождается
