Между тем на следующей же странице защитник Боратынского, нимало того не замечая, сам подчеркивает эту «сальеревскую» черту, обращая усиленное внимание на известное стихотворение Боратынского «А. Н. М.»:
Не бойся едких осуждений,
Но упоительных похвал:
Не раз в чаду их мощный гений
Сном расслабленья засыпал.
Когда, доверясь их измене,
Уже готов у моды ты
Взять на венок своей Камене
Ее тафтяные цветы, —
Прости, я громко негодую;
Прости, наставник и пророк!
Я с укоризной указую
Тебе на лавровый венок.
Когда по ребрам крепко стиснут
Пегас удалым седоком,
Не горе, ежели прихлыстнут
Его критическим хлыстом.
И внизу этого «облачного» стихотворения услужливо разъясняет, что инициалы А. Н. М. следует читать А. С. П. и что оно посвящено автором «лишь для отвода глаз» юному Андрею Николаевичу Муравьеву, а, в сущности, направлено против Пушкина. По толкованию «В.В.», во второй строфе намекается весьма прозрачно на угодничество Пушкина перед толпой, перед модой, а «тафтяные цветы», это, надо полагать, «Евгений Онегин», «Борис Годунов» и «Царь Салтан». (Стихотворение это написано в 1827 году, то есть за три года до появления «Моцарта и Сальери». И, конечно, мудрено предположить, чтобы такой недвусмысленный «отвод глаз» не бросился в глаза такому прозорливцу, как Пушкин!)
Явно недружелюбному тону, чувствуемому в некоторых прозаических и поэтических строках Боратынского, относящихся «ко второму периоду» отношений между двумя поэтами, защитник Боратынского дает довольно-таки претенциозное объяснение: Пушкин, видите ли, не оправдал высоких надежд Боратынского и, несмотря на свой гений, оказался ниже своей задачи, не дал образчика «истинно народной поэзии» (?) и т. п. Кстати же, как авторитетное подтверждение означенного взгляда бок о бок приводится характерная обмолвка Хомякова в письме к И.С. Аксакову о душе Пушкина, «якобы слишком непостоянной и слабой, слишком рано развращенной и уже никогда не находившей себе сил для возрождения».
Ох, уж эти смиренномудреные московские души, благополучно процветающие в своих сытых наследственных углах, щедро болтливые по части духовных наставлений и загадочно молчаливые в минуты вашей житейской безвыходности! Впрочем, разве не та же история повторяется в основе безвременной погибели Пушкина, «едких осуждений» кругом хоть отбавляй, ждать неоткуда настоящей, истинно христианской помощи…
Бог с ними!!
Далее защитник Боратынского утверждал, что, если бы Боратынский завидовал успеху Пушкина, «он бы попытался вступить с ним в соперничество и писал бы, как и он, драмы, романы»…
А уж будто бы он и не пытался?
Однако из писем Боратынского к Киреевскому мы знаем, что в 1831 году он написал какую-то драму, предназначенную для новорожденного «Европейца», но попытка, по-видимому, не особенно удалась, потому что он усердно просил Киреевского «напечатать ее без имени и никому ее не читать как его сочинение» (к прискорбию, «Европеец» Киреевского прекратился на второй книге, и драма Боратынского так и не увидела света).
К роману, правда, Боратынский едва только приступил («начал писать мой роман, но дело идет мешкотно»), но зато в своих поэмах, начиная с «Эды», не стесняясь, подражал Пушкину.
Добродушный Плетнев в своем разборе произведений Боратынского добродушно восклицает: «Кто бы, например, решился подражать сцене Татьяны с няней в „Евгении Онегине“ — этому перлу грации и простоты? А Боратынский решился» и т. п.
И не к чести Боратынского, добавим мы.
Далее, также не в особенную заслугу Боратынского, «В.Б.» оговаривается, что «Пушкин был в душе литератор, как и сам в этом сознается, — и именно этой черты в Боратынском не было».
Что же из этого следует?
По мнению «В.Б.», из этого следует, что Боратынский «не нуждался в похвалах, находя себе награду не только в звуках, но и в мечтах». Опять так ли это? Зачем тогда было печатать предлиннейшее предисловие к такой посредственной поэме своей, как «Цыганка», и ссылаться на пример Пушкина. Явно подражательную поэму «Бал» он опять не стесняется издавать совместно с пушкинской поэмой. А в одном письме своем к Киреевскому из Казани сообщает достаточно самоуверенным тоном: «Многие имеют здесь мои труды и Пушкина, но переписные, а не печатные». (Нет ничего удивительного, что именно этот тон оттолкнул известного Панаева, по его собственному признанию, от тесного сближения с Боратынским.) Это «я и Пушкин» довольно-таки прозрачно проскальзывает во многих местах…
Моцарт и Сальери
А заключение таинственного «В.Б.» уже совершенно наивно: «Наконец, самое понятие о зависти как-то неуместно, когда речь идет о двух истинных поэтах. Как можно завидовать чужому произведению или чужому дарованию? Можно ли серьезно завидовать звездам?».
Не лучше ли тогда поставить вопрос проще и прямее. Можно ли, помилуй Бог, брать такие противоестественные сюжеты, как Моцарт и Сальери! Ах, Пушкин, Пушкин!!
Если, по мнению защитника Боратынского, я сделал в этом отношении догадку чересчур нескромную, то сам «В.Б.» (в связи с родственным примечанием к стихотворению «А.Н.М.») делает догадку прямо жестокую для Боратынского по своему обличительному правдоподобию. «В. Б.» приводит одну из последних строф стихотворения Боратынского «Осень»: Вот буйственно несется ураган,
И лес подъемлет говор шумный,
И пенится, и ходит океан,
И в берег бьет волной безумной;
Так иногда толпы ленивый ум
Из усыпления выводит
Глас, пошлый глас, вещатель общих дум,
И звучный отзыв в ней находит,
Но не найдет отзыва тот глагол,
Что страстное земное перешел.
И затем весьма обстоятельно поясняет, что «под глаголом, что перешел страстное земное», Боратынский разумел самого себя, а выражения «вещатель общих дум» и «пошлый глас» относятся непосредственно к Пушкину.
Другими словами, когда Боратынский дописывал эти «облачные строфы», направленные против Пушкина, как раз ему пришло известие… о смерти Пушкина. Это положительно что-то мистическое — точно невидимая рука Провидения, налагающая свою карающую печать на людскую зависть и несправедливость!.. Нет ничего мудреного, что автор означенных строф прервал работу, пораженный роковым совпадением, и они так и остались, к сокрушению супруги поэта, недоделанными.
Было бы, конечно, лучше, если бы они остались вовсе ненаписанными.
В чем же, спрашивается, заключается в конце концов собственно моя преступность?
Единственно в том, что явные страдания великого Пушкина заведомо дороже для меня сомнительных претензий даровитого Боратынского!..
Что делать, у каждого истинно русского есть неизбежно свои заветные симпатии, с которыми приходится волей-неволей считаться!!
С.-Петербург 19 октября 1900 г.
Странно, почему кн. Вяземский не упоминает заодно о другой незадаче, постигшей Боратынского после смерти Пушкина: о появлении на горизонте… Лермонтова, которого Боратынскому также суждено было пережить!..
