«у неё занавески в разводах»
В. В.
ты будешь жить, ты будешь долго жить:
растить детей, варить супы и кашки,
стирать платки, трусы, носки, рубашки.
по выходным под пиво грызть фисташки,
уютом и покоем дорожить.
ты будешь жить, ты будешь жить всегда:
дарить подарки близким и знакомым
на праздники; не выходя из комы,
блюсти порядок в анфиладе комнат,
всё время чем-то важным занята.
я тоже буду жить: пока вода
из кухонного вытекает крана,
и зарастает ржавчиною ванна,
и покрывает плесень дно стакана,
и догорает давняя звезда.
Арсений Анненков
В продуваемой комнате переговоров
Создатель прост и убедителен,
Как дождь в безлюдном переулке.
Как смех ребёнка, плач родителей,
Как табурет в конце прогулки.
Мишень, возможность попадания
И кровь того, кто не промазал —
Вот всё истории создания.
Доступно. Внятно. Без отказа.
* * *
Закатав штанины до коленей,
А глазёнки к небу закатив,
Топчется поэт по белой пене,
Сеть души лохматит об отлив.
Разноцветных рыб на серый камень
Вывалит потом и без конца
Будет молча разводить руками,
Изумляясь мастерству Творца.
* * *
Мы разрываемся на службе,
Взлетая в подковёрных битвах,
И часто говорим о дружбе
Друзьям убитых.
Мы знаем цену человека,
А потому и Бога знаем.
Что полагается калекам,
Предоставляем.
Мы любим наше учрежденье,
Где всё теснее год от года,
Всё незаметней и смешнее
Орёл у входа.
* * *
Друг мой — служащий Империи,
В пиджачонке победитовом…
В человечьей бухгалтерии
Он заведует кредитами.
Он счета с моей фамилией
По всем папкам ищет-мается,
А найдёт — так цифры синие
В книгу пишет. Улыбается.
* * *
В продуваемой комнате переговоров,
где столетьями спорят Вчера и Завтра,
Сегодня томится от их справедливых укоров —
едкой смеси разочарованности и азарта.
Вчера расползётся снова дурным туманом,
Завтра опять попользуется и бросит,
лишь Сегодня правда не по карману,
оно всех принимает и всё выносит.
Только в часы, когда звёздную карту
солнце прячет за голубое,
Сегодня уверено в том, что Вчера и Завтра
ушли, наконец, договорившись между собою.
Мусор на крыше лежалый, покрытый пылью.
Всё оттого, что людей тут случается мало, а небу
Мусор неинтересен. Так же, как люди. Но здесь
В небе уже человек. И, в его тишине растворяясь,
Слышу я странные мысли о том, что земли не бывает.
Есть, дескать, высшее небо и небо пониже,
Низкое небо совсем, а земли не бывает…
Вежливо сдвинув консервную банку, смущённый,
Тихой звездой проплываю сквозь тьму чердака.
* * *
Я не один и я не одет.
Первый свидетель — солнечный свет —
Смотрит в салатник и наполняет стакан.
— Участь твоя, — говорит, — надёжнее, чем капкан,
Хочешь — молитвы пой, а хочешь — танцуй канкан.
Я опоздал, — говорит, — если цветы в венках,
Если твоя судьба ходит на каблуках,
Если в распахнутой двери — погашенная свеча,
Если движенье плеча
Как поворот ключа.
Так пропади в западне,
Разбейся о сотни глаз,
Первым дождём пролейся,
Сгустками падай в таз.
Сворачивать поздно. Останешься жив, сынок,
Будешь как я — нужен, когда одинок.
* * *
На нас взгляни — и нечего спросить.
Милы, а невозможно опознать.
Мы там, где дождик, чтобы моросить,
Мы там, где солнце, чтобы припекать.
Колючки звёзд тревожат каждый лоб,
А наша недалёкая звезда
Неразличима даже в телескоп
И первая — на зеркале пруда.
* * *
Проводить ещё раз облака
От крестов до слепящего круга,
Не заметить куда, с каблука
Вдруг вспорхнув, улетела супруга…
Потеряв невесомую нить,
Поклониться бетонному своду,
Чтобы снова в метро пережить
Неподдельную близость к народу…
* * *
Как положено — поезд, оставленный друг.
Разумеется, дождь, заоконная слякоть.
И уже перебор — стихотворный недуг…
Не хотелось скучать, а стараюсь не плакать.
Что поделаешь, рельсы — и те коротки.
Снова манят в ущелья гранитного глянца
Три вокзала — затоптанный остров тоски,
Людоедский, как наша привычка прощаться.
Я весь ваш, доктора, —
то гастрит, то мигрень, то мозоль…
То истёртая совесть
снова просит кривую заплату.
Одного не отдам на леченье —
сердечную боль.
Кардиологи, вон из палаты!
Повелитель
и штат самых преданных слуг,
эта боль — мой всеслышащий слух,
и надежда, и вера, и мера,
круглосуточный допуск
и в ангельский круг,
и в глаза изувера.
Я в размеренной жизни увязну,
Привыкну «следить за собой»,
Если надо, таблицу калорий
прибью к изголовью,
Только пусть остаётся со мною
сердечная боль —
главный признак здоровья.
Арсен Титов
Старогрузинские новеллы
Осенью мы пьянствовали у Захара Михайловича. Его младший брат Джубе сказал, что не может поверить, чтобы Захар Михайлович всё ещё был сильнее его. Сцепились они, Джубе и Захар Михайлович. Во дворе произошла схватка.
Уже осень была, октябрь. Виноград сняли. Орехи с деревьев упали сами, и мы собрали их, зорко следя, на нашей ли стороне межи лежат.
— Скажут, да из России пришли, так уже чужое берут! — сказал Захар Михайлович.
Потому на нашей стороне лежащие мы брали, а не на нашей — нет.
— Вот! — сказал ещё Захар Михайлович. — За этим садом и этим виноградником братья мои ухаживают. Отец сказал: это Захару!
Сам Захар Михайлович — в России, а братья за его садом и виноградником ухаживают. Захар Михайлович только пьянствовать приезжает, как вот со мной сейчас.
У старшего брата Захара Михайловича жена моложавая и приветливая. И старший брат светится. Средний брат замкнут. Он умён. Но жена его, сколько я смог определить сразу, завистлива и жадновата. Она курицу долго не давала зарубить. Она долго на стол не накрывала, говорила нам ласковое, но стол был пуст, а муж её, средний брат Захара Михайловича, мрачен. Он был мрачен, но терпеливо смотрел на жену и, следуя обычаю, церемонно улыбался нам, мне и Захару Михайловичу, хотя Захар Михайлович был младше его, и он, будучи старшим, мог бы вести себя по-другому. В какой-то степени причиной его церемонности был, конечно, я. Но всё-таки в целом осознание за долгие годы совместной жизни завистливости и жадноватости жены отпечатлелись на поведении среднего брата Захара Михайловича.
Мы сидели перед пустым столом. И чтобы разрядить обстановку, Джубе сцепился с Захаром Михайловичем.
— Ну-ка, — сказал, — не поверю, что ты ещё сильнее меня!
Крепко они сцепились. Я даже подумал, что лучше бы Джубе меня вызвал на схватку — столько заболел я за Захара Михайловича. Неизвестно, чем бы закончилось. Оба были крепки. Рубахи порвали. Поясные петли у джинсов порвали. Мать вышла их примирить, сказала.
— Дети, гость у вас, и ваш отец сейчас был бы им занят! — сказала.
А была осень, октябрь, было пасмурно. Ветер — покамест тёплый, но уже сильный — трепал деревья, серой мглой скрывал хребет и бросал наземь орехи.
По окраине двора бежала речка, в два метра шириной, но сердито бурчащая. Ниже по её течению соседи поставили в своё время крепость. Она оказалась на удивление некачественной, рухнула. И с дороги я смотрел на неё, может быть, единственный, кто смотрел и сожалел о её некачественности. Остальные говорили.
