В общем, современная советская критика представляет собой печальное зрелище, какое только можно себе представить. Ничтожество и подхалимство окончательно в ней восторжествовали. Никогда ничего подобного Россия в своей литературе еще не видала и, дай Бог, никогда не увидит больше. Были ведь и среди коммунистических критиков люди неглупые, а главное, — независимые: Воронский, например. Но ему давно пришлось умолкнуть. Был в «Красной нови» Тальников — далеко не орел, но все-таки критик, что-то соображавший. Исчез и он. Остались только проходимцы вроде Авербаха. Попробуйте с Авербахом поспорить. Вы немедленно окажетесь идеологом кулачества, проводником правого уклона, врагом пролетариата, отзовистом, хвостистом или наплевистом, — и вам твердо дано будет понять, что «рабочий класс к своим противникам беспощаден». К взаимной раздаче подобных комплиментов и к взаимным угрозам вся литературная полемика сейчас в России и свелась.
Издательство «Федерация» ограничилось пока только двумя книгами из предположенной серии. Обе эти книги принадлежат авторам малоизвестным — С. Пакентрейгеру и Н. Замошкину. Первая называется «Заказ на вдохновение», вторая — «Литературные межи». Стоило бы дать премию тому, кто уловит в одной из этих двух книг хоть что-нибудь похожее на «направление». Замошкин пишет о том, что пролетариат призван сказать новое слово в литературе. О том же пишет Пакентрейгер. Замошкин говорит, что классовая точка зрения – единственно правильная. То же самое с трогательным единодушием утверждает Пакентрейгер. Замошкин указывает, что Демьян Бедный – замечательный поэт. Не сомневается в этом, разумеется и Пакентрейгер.
Особенностью Замошкина является его пристрастие к Мариэтте Шагинян, этой трудолюбивой и скромной «работнице пера». Он ее сравнивает с Гёте и называет «предшественницей Шпенглера». В избытке восторга он говорит о стихах Шагинян, что это «субъективные и грустные клавирабенды». По-видимому, знаток Гёте и Шпенглера в немецком языке не совсем тверд. Тот Замошкин называет «поэтом-производственником»… Гезиода.
Пакентрейгер дает писателя новый социальный заказ – «заказ на вдохновение». Он считает, что у современных беллетристов вдохновения мало, и потому они до сих пор не создали «человека рабочей эпохи». Попутно он выражает сожаление, что советским писателям «не удалось художественно расстрелять» врагов коммунизма. Он находит также, что книг в России выходит слишком много. Одна книга обходится государству в полтора трактора. А тракторы советской власти все-таки полезнее, чем книги.
Любопытно указание обоих авторов на факт, который, вероятно, многих удивит – на огромную и все растущую популярность Мамина-Сибиряка у «широкого читателя».
Характерно и то, что им обоим в их «идеологических спорах» приходится постоянно возвращаться к «Зависти» Юрия Олеши. Эта небольшая повесть стала одной из центральных в советской литературе. Она действительно остра и талантлива в замысле и необыкновенно отчетлива в выполнении…
Тому, кто хотел бы в современных настроениях советской литературы разобраться, она даст больше, чем добрый десяток томов критических раздумий.
В самых глухих городках советской России, в каком-нибудь Новоржеве или Новозыбкове, существует теперь несколько литературных кружков. Что делается в этих кружках? Читаются Толстой и Пушкин, Плеханов и Ленин, разбираются, истолковываются… Но это не главное занятие. Члены кружка мечтают о том, чтобы самим стать и писателями. И они стараются «овладеть литературной техникой». Разумеется, поэтов среди них больше, чем прозаиков, как везде и всегда. Ведь прозаику надо всегда что-то сказать: невозможно написать прозаическую страницу абсолютно ни о чем. Написать стихи «ни о чем» — можно, и такие стихи часто пишутся. Поэтому стихотворцев среди начинающих писателей всегда большинство. В каждом советском «литкружке» их десять-пятнадцать, по крайней мере. Им грезятся будущие лавры, сначала уездные, потом губернские, а затем всероссийские или даже мировые.
На первый взгляд, ничего плохого в такой «учебе» как будто нет. Праздное занятие, только и всего, но занятие не вредное. Почему бы человеку не потрудиться над ямбами и цезурами, если ему это нравится? Но, на самом деле, все эти литкружки – это школа, лени и бесплоднейших изнурительных мечтаний.
В первые годы революции мечтателей было много, – и тогда это было понятно, естественно. Вспоминается председатель уездного исполкома, в одном из отдаленных углов Псковской губернии. Это был матрос, довольно умный и сметливый, но еле-еле грамотный. Он сочинял стихи и во что бы то ни стало хотел выучиться французскому языку.
– Зачем?
– Я поеду в Париж… надо распропагандировать французских товарищей.
Он выучил слово «oui», но как ни бился, не мог произнести «non». Был озадачен и огорчен этим и особенно боялся, что не успеет овладеть французским языком до наступления мировой революции. А вдруг его выберут делегатом на всемирный пролетарский конгресс? Как он тогда произнесет приветственную речь? Со стихами дело обстояло все-таки лучше. Только размеры не давались поэту, и не раз я заставал председателя исполкома, выстукивающего пальцами по столу четырехстопный ямб:
Мы в но-гу все вперед пойдем.
Мы к ре-волюции прийдем.
Он просил меня научить его кое-чему из стихотворной премудрости. «Я, товарищ, не постою ни за чем… Я вам за каждый урок фунт масла представлю». И действительно, «представлял», — а масло в те времена было большой редкостью. Но прошел год или два, поэтом бывший матрос не стал, французскому языку не выучился, заскучал, загрустил, – и как человек «охваченный упадочническими настроениями» был смещен со всех своих постов.
Не ждет ли приблизительно такая же участь всех волостных и уездных поэтов? Тайно или явно, все они, конечно, мечтают о славе. Просто так, для удовольствия, они «технику стиха» изучать не стали бы. Каждый надеется, что он своих товарищей обгонит, что именно его стихи войдут в будущие антологии и хрестоматии. И всех ждет жестокое разочарование. Никому эти тысячи и десятки тысяч поэтов не нужны. Поэтов повсюду слишком много, даже и при нормальных условиях, а в советской России их количество становится «катастрофическим». Но это бы еще ничего. Гораздо хуже то, что эти тысячи и десятки тысяч юношей думают, будто для творчества требуется, главным образом, «техника», и даже не подозревают, что предпосылкой творчества должно быть общее человеческое развитие, воспитание ума и сердца. Когда они поймут это — и если поймут, — будет слишком поздно начинать учение с начала. И соблазненные надеждами на славу, смущенные именем «поэта», которым друг друга они награждали, они, как тот псковский матрос, неизбежно станут «упадочниками», неспособными к обыкновенному общему серому труду, обыкновенной будничной работе.
Не буду голословным. Приведу выдержки из отчета «Молодой гвардии» о работе литературных кружков по заводам и фабрикам, по деревням я селам: «Здесь ритмически неправильно организована строка. Здесь спорения гласных. Правильна ли рифма тропки — коробки?»
«В строчках, которые между собой рифмуются, количество слогов должно быть одинаково… Слоги не следует подсчитывать, их надо угадывать чутьем».
«Тов. С. очень склонен к ассонансам. Следует отметить, что к современному стиху эта форма созвучья весьма подходит».
«В стихотворении тов. К. имеются удачные метафоры. Хорошо сказано: словом убил врага».
Итак далее, и так далее… Кому все это нужно? Если даже тов. С. и тов. К. научатся писать гладкие стихи, — кому это нужно? «Ученье — свет», но ведь не всякое ученье.
Спросите «рядового читателя», знает ли он В. Катаева. В девяти случаях из десяти рядовой читатель ответит:
— Катаев? Это тот, который написал «Растратчиков»?
«Растратчикам» повезло. Повесть выдержала несколько изданий в советской России, ее переиздали здесь, в эмиграции, из нее даже сделали пьесу. Она всем пришлась по вкусу. Одних прельстила в «Растратчиках» легкость и занимательная злободневность действия, других — безошибочная внутренняя правдивость этой повести, природный дар «жизненности», который чувствовался у автора. Если о достоинствах повести можно было спорить, то в талантливости Катаева сомневаться было нельзя.
После «Растратчиков» вышел сборник юмористических рассказов Катаева «Птички певчие». Это было большое разочарование. Совершенно основательно вспомнил один из московских критиков по поводу этой книги слова Белинского: «Смешное здесь заключается в том, что человек залезает под стол и его оттуда вытаскивают за ногу». Особенно вредило катаевской юмористике то, что он была похожа на Зощенко и при этом была лишена на острой зощенковской грусти, поэтической прелести лучших его рассказов. Казалось, никаких надежд Катаев не оправдывает. Казалось, только одну хорошую книгу ему и суждено было написать. Бывает, что одной книги довольно для прочной славы писателя и спасения от забвения: достаточно назвать хотя бы Ремарка, чтобы в этом убедиться. Но претендовать на такую роль «Растратчики» никак не могли.
