Меня восхищала и трогала в нем его любовь к мысли, к идее, духу и его вера в них. Я сознаю, что пишу слова, которые потеряли всякую силу выражения. Слишком часто их трепали, заполняли ими пустоту, вспоминали по ничтожному поводу. Но не могу найти других слов и думаю, что других слов и нет. В применении к такому человеку, как Максим Моисеевич, они вновь приобретают свое значение. Любовь к мысли… Максим Моисеевич не был слугой исключительно своей мысли, своей идеи или своего духа. Узкого фанатизма в нем не было. Нетерпимость была ему совершенно чужда. Он лишь присматривался и прислушивался ко всему, в чем была духовная жизнь, и заранее всему этому сочувствовал, шел вперед, все принимал. Близко ли ему, родственно ли ему — не было важно. Ему это казалось признаком второстепенным, он только прислушивался к «пульсу» чужой мысли и верил в нее, если по пульсу угадывал, что она жизнеспособна. Тютчев сказал, что «старческой любви позорней сварливый старческий задор», — говоря о споре «отцов и детей». Не было человека, который способен был бы лучше понять тютчевское двустишие, глубже и искренней на него отозваться. Максим Моисеевич был вообще наименее ограниченным (в смысле кругозора) из людей, и в его редакторстве это было обязательно. Сам-то ведь он был человеком иных традиций, иных стремлений, чем теперешнее искусство или литература. Казалось бы, тяжела должна была быть подчас его редакторская рука. Но рука была легчайшая, думаю – единственная в легкости. Часто я удивлялся, читая некоторые из одобренных им статей: неужели он с этим согласен? Неужели он этому сочувствует? Неужели ему – как большинству искренних и вдумчивых людей его поколения, школы, круга – не кажется баловством и пустяками теперешнее искусство? Разгадка была совсем не в том, что Максим Моисеевич «одобряет» стихи какого-нибудь двадцатилетнего поэта, а в том, что из всех «старинных» традиций он сильнее всего, всем существом своим, воспринял традицию свободы и глубоко понял, что без свободы ни искусства ни литературы нет. Приняв человека, он давал ему свободу и, доверяя ему в целом, доверял и в мелочах, с которыми далеко не всегда был согласен, но которые все же без условий допускал и право на существование которых с убеждением отстаивал.
Он знал, что различия между прежним и новым творчеством скорей различие слов, оболочки, чем сущности. Иначе о том же: такой казалась ему новая литература. Он радовался, когда ощущал совпадение чужого со своим, когда убеждался, что никакого спора отцов и детей нет, а есть только ничтожная размолвка. И, действительно, он – один из немногих – имел право говорить о «бессмертии идеи», «вечной силе мысли», потому что верил в преемственное творчество духа, а не в преходящие, скоропортящиеся идейки одного поколения.
Знаменитый юрист, оратор, политический деятель… Может быть, самой скромной частью этой жизни было время руководства маленьким литературным журналом. Но это – точка над i, объяснение человека, дополнение его. Он вложил в это дело много любви, – столько, сколько едва ли вкладывал в другие дела, более громкие и блестящие. Это было его создание, «детище», которым он дорожил и которое берег. Он как будто чувствовал, что это – эпилог его жизни, последняя тихая пристань, единственное, что не обманет: мысль и искусство. Этот выбор был чист и прекрасен, и как хотелось бы, чтобы он знал, что те, кто нежданно-негаданно оказались его сотрудниками в эти последние годы, его понимали и любили.
К ИСТОРИИ «ЗВЕНА»:
Письма Г.В. Адамовича
к М.Л. Кантору (1924-1927)
<Декабрь 1924 г.>
Дорогой Михаил Львович!
Помолчим о Чирикове <1> , если он стал нашим новым сотрудником. Молчать можно. Хвалить его трудно. К тому же он, вероятно, считает себя «столпом» нашей литературы, и обидится, если написать о нем недостаточно восторженно.
За деньгами я, конечно, мог бы заехать к Вам, но если это дает Вам повод быть у меня, то я очень этому рад: завтра, во вторник (или в среду, если Вам неудобно) я могу быть дома, когда бы Вы ни приехали. Известите только о часе, чтобы наверное меня застать.
Не откажите передать мой искренний привет Ирине Александровне <2> .
Если Вы приедете во вторник, то я тогда же и передам Вам материал для ближайшего №.
Ваш Г. Адамович.
2.<май 1925 г.>
Дорогой Михаил Львович!
Спасибо за присылку вырезки. Я отвечать не буду. Ответ имело бы смысл писать для той же «Родной земли», — но там не напечатают. Читатели же «Звена» в большинстве этой статьи не читали.
Не знаю, что это за Мейер <1> . Он, по-видимому знает историю литературы и намеренно скрывает что Тургенев всегда говорил одно вслух и другое про себя. Так же и о Фете <2>. Но какие это все пустяки! Как будто в этом дело! Вот о том, что это все – «пустяки », мне бы ответить хотелось, но Мейер тогда, пожалуй, совсем заболеет от злости.
Жму Вашу руку.
Ваш Г. А.
3.<декабрь 1925 г.>
Дорогой Михаил Львович!
Вот статья <1>. Она только о Бальмонте, по многим причинам: 1) У меня все еще «пустая» голова, 2) Из почтения к Бальмонту, чтобы не соединять его со всякой мелочью, 3) Вышло длинно, а у Вас и так мало места. (Прочтите то, что я зачеркнул на стр. 4. Не лучше ли восстановить? Я зачеркнул только по соображениям почтительности к юбиляру).
Затем о cartes d'identite. По-моему, ждать ответа на нашу просьбу нечего, если можно сделать иначе. Вы предлагаете пойти вместе к Полякову <2> .
Я с большой радостью пойду. Думаю, что если я и не в союзе, то это можно там же устроить. Скажите Н. М.< 3>, где и когда с Вами мне встретиться . Спасибо за pneumatique.
Ваш Г. А.
4.<январь 1926 г.>
Дорогой Михаил Львович
Я только что прочел статью Оцупа <1> и недоумеваю: почему Вы так ее раскритиковали? Совершенно беспристрастно я нахожу, что она в целом интересна и поучительна, хотя, конечно, ее надо где почистить (напр. «для иллюстрации этой дотяни…»). Надо иначе назвать. Надо убрать Манн мне сказал» и т. д. Но это мелочи, а так, в общем, по-моему, неплохо.
Конечно, я в ваш суд не вмешиваюсь, но заступиться за моего знаменитого друга мне все-таки хочется.
Ваш Г. А.
P. S. Я вчера не пошел на выставку из-за дождя. Не знаю, были ли Вы?
Я бы привел статью О. в надлежащий вид, если Вы меня уполномочите. Но, может быть, Вам кажется, что она irreparable <2> ? Та, о Гумилеве, была, действительно, безнадежна, а эта ведь нет.
5.Отв. 2/8 26
Дорогой Михаил Львович
Сегодня отправил Вам книги, а вчера «Беседы». Простите, что нет хроники. Мало ее, — нельзя ли летом помещать ее через №?
Только что получил 500 фр. Большое спасибо. Теперь о делах литературных: я был вчера у Мережковских. Она разъярена «Верстами» <1> до последней крайности, рвется в бой, но сокрушается, что ее статьи о «Верстах» не напечатает, п. ч. она была бы слишком резка. Я осторожно намекнул о «Звене», но не настаивал… Как Вам кажется? По-моему, «Звену» нужно что-то вспрыснуть и оживить. Жалеть эту компанию не приходится, и щадить самолюбие тоже. Знаете, я ей прошлый раз говорил, что, по-моему, она может написать статью о Мережковском (ей хочется), не обращая внимания на зубоскалов подходит, а мне меньше трудов будет. Вы пишете, что плохо с беллетристикой. Жаль, что я из статьи Уайльда сделал заметку. Можно было бы в виде «фельетона» <4> . Есть еще одна или две, большие. Если хотите, я как-нибудь их пришлю. Где М. М. <5> и как его здоровье? Всего хорошего. Кланяйтесь Ирине Александровне. Когда Вы уезжаете и где Бахтин?
Ваш Г. Адамович.
6.<5 августа 1926 г.>
Отв. 10/8 26
Дорогой Михаил Львович, не знаю, где Вы, и пишу на Pug. Manuel, в надежде, что Вам письмо перешлют. Наши последние письма разминулись. И я так и не ответил Вам о «Верстах» и прочем. Отчего Вы раздумали писать о них? Это жаль, потому что время уходит. Я ни в каком случае писать о них не буду, и главная причина этого в том, что «Верст» у меня нет . С Зин. Гиппиус я поговорю послезавтра, но выйдет ли что-нибудь — не знаю. Она согласится, вероятно, только при условии «pleins pouvoir» <1>. Хорошо было бы, если бы Макс<им> Моис<еевич> или Вы ей об этом написали и «пувуары» дали бы. Вообще жаль, что она у нас так мало пишет, потому что она все время жалуется, что писать ей негде . Сегодня Бунин разразился в «Возрождении» <2>, но, по-моему, довольно слабо. Да, еще вопросы: 1) куда делся Муратов? 2) нельзя ли меня разлучить с Вейдле, потому что даже Злобин говорит: «Адамович, Вейдле… это уж знаешь наперед», т. е. чтобы мы не были всегда рядом, а то ведь и такие мелочи приедаются и надоедают. Теперь дело другое, и большая к Вам просьба. Вы помните, м. б., что я говорил Вам зимой о 140 т. рублей моей тетки, положенных в Петербурге в америк<анский> банк. Я бы хотел этим делом заняться, но не знаю, стоит ли, и хочу попросить Вашего совета. Если Вам кажется, что дело возможное, и если Вы согласитесь за него взяться, я пришлю или привезу Вам осенью все бумаги. Вот вкратце суть его:
