Господин Коппе, к счастью для себя, вновь обратился к доступной поэзии как раз в ту минуту, когда Париж сгорал от нетерпения послушать чьи-нибудь стихи. Париж, словно хорошенькая женщина, склонен порой и помечтать. Говорят, это способствует пищеварению.
Чему же аплодировал Париж? Двум подражательным произведениям: «Благословению» в духе Гюго и «Прохожему» в стиле Мюссе. И это — лучшее из того, что произвел на свет Современный Парнас. Да и то г-ну Коппе пришлось расстаться с правоверными парнасцами и черпать вдохновение в пламенной лирике поэтов 1830 года.
Когда же придут наконец поэты без страха перед настоящим, с верой в будущее, которые откроют в себе бурный источник созидательной жизни?
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ФРАНЦИЯ
© Перевод В. Балашов
На берегах Рейна сейчас находятся пятьдесят тысяч солдат, которые сказали «нет» Империи. Они не хотели больше ни войны, ни регулярных армий, ни чудовищной власти, вверяющей в руки одного человека участь и жизнь всей нации.
Солдат загнали в казармы. Голосовали они под присмотром офицеров. И все-таки они сказали «нет».
Тогда их начали травить. Каждого, кто осмелился вспомнить об обязанностях и правах гражданина, — ссылали в Африку.
Простое присутствие на общественном собрании каралось тюрьмой и изгнанием.
Военный министр похвалялся с трибуны, что вершил расправу без суда над бунтовщиками, которые вопреки жестокой дисциплине отказались быть простыми колесиками политической машины.
И на мгновение Империю охватил страх. А что, если армия — это уже не пассивное орудие 2 декабря? Какое еще веяние коснулось ее? Пробуждается вся страна, не поднимаются ли вместе с ней и солдаты, суровые и грозные, требующие возврата похищенных свобод? Тогда, чего доброго, не пришлось бы увидеть вскоре, как эти дети народа лобызают своих братьев — рабочих.
Тут началась паника. И семь миллионов голосов, поданных за Империю, были тотчас позабыты. Ведь в армии пятьдесят тысяч республиканцев. Нет, военные тюрьмы никогда не будут пустовать.
И вдруг три месяца спустя эти самые пятьдесят тысяч смыли свою вину: махнув рукой на Империю, они устремились к потревоженным границам.
Так перестаньте же дрожать! Распахните тюрьмы! Верните из ссылки осужденных после плебисцита! Разве до вас теперь этим храбрым ребятам! Вы — это сущие пустяки, сгинете вы навеки или покуражитесь час-другой — им в голову не придет тревожиться, что там стряслось с вами.
Они претерпели унижения ради Франции, и они встретят смерть криком: «Да здравствует Франция!»
На днях один из них, прежде чем подняться в вагон, сказал мне:
— Пусть нас отправят на передовую, мы хотим принять огонь пруссаков на себя прежде наших товарищей. Наше место на передовой, его должны дать нам — ведь нас считают плохими солдатами. А мы тут покажем, как умирают истинные патриоты.
Вот вы пишете в газете, так посоветуйте императору пройти перед нашим строем и вызвать по именам солдат, которые голосовали против. Мы все, как один, поднимем руку. Мы потребуем, чтобы из нас сформировали ударный корпус. Вот тогда увидите. Все скажут: республиканцы желали лишь величия Франции.
Я толковал об этом с близкими товарищами, и было уговорено покончить со всеми раздорами. Спору нет, война скверное дело. Быть ей или нет, спросить надобно было у всей нации. Мы-то, солдаты, отказали императору в праве распоряжаться жизнью и смертью народа. Да вот беда, в опасности оказалась не шкура императора, а вся страна, села, где мы родились, мать и сестры, которые ждут каждого из нас.
Скажите родине, что мы не подведем. Ее подставили под удар. Но мы отдадим ей нашу кровь, мы избавим ее от лютого бешенства королей. В любом сражении солдаты-граждане будут впереди всех; они отдадут свою жизнь, как прежде отдали свои голоса, за Францию, только за Францию.
А лучше ничего не говорите. Оставьте нас делать свое дело без шумихи. И не плачьте, будьте сдержанны, это придаст нам мужества умереть или победить. Мы будем последними жертвами. Пусть окунут руки в нашу кровь и окропят ею лицо тех, кто виноват в кровопролитии.
Этот воин прав. Кому же умирать в первый черед, как не солдатам-республиканцам? Именно в них должно возродиться мужество, верность, надежда.
Пусть все, кто не хотел Империи, докажут собственной смертью, что они лишь страстно желали величия родины. Они говорили «нет» императору, чтобы сказать «да» Франции. В их смерти родина обретет новый пример самопожертвования, а национальная урна получит новый бюллетень свободы.
Ах, не скрою, тяжко у меня было на душе; глотая слезы, думал я об этом кровопролитии. Но солдат побудил меня устыдиться слез, а его мужественные слова задели меня так глубоко, что в тот момент я едва не смирился с неизбежностью этой войны.
Как он говорил, отвернемся от тех, кто желал этой бойни, займемся только границами, которым угрожает враг; и давайте не будем никому, кроме наших детей, ничего обещать. Республика там, на берегах Рейна; на ее стороне пятьдесят тысяч героев; она родится в час победы. Вот тогда мы и устроим нашим солдатам восторженную встречу — ведь мы наверняка увидим их среди храбрейших. А они, возвратись, скажут: дело сделано, пруссаки больше не угрожают Франции, избавим ее теперь от других врагов.
Нас осыпали бранью за то, что мы отказывались подвывать бульварным сборищам и не скрывали, что нас удручает готовящаяся резня. На нас стали показывать пальцем, дошли до того, что простое сострадание клеймили трусостью.
Право, в наш век, видимо, считается преступлением призывать людей к миру. Показной патриотизм, своекорыстный шовинизм, отбивающий в газете барабанную дробь, — вся эта вдруг расцветшая в пустых сердцах любовь к родной земле лишь обескураживает, а не ободряет деятельного человека. Все это одна трескотня. Солдаты — те, которых не успели напоить допьяна, — уезжают серьезные и молчаливые, на глазах у них слезы.
Так что ж, воскликнем в свой черед: «Да здравствует Франция!» Мы, демократы, мы, республиканцы, вправе кричать громче журналистской камарильи. С каким бесстыдством выползают они из альковов и отдельных кабинетов, чтобы затянуть марсельезу тем же хриплым голосом, которым вчера еще напевали «В Шайо» и «Ты погубишь себя!».
Марсельеза принадлежит нам. Ее у нас берут — мы отдаем ее взаймы. Пусть так. Но нужно возвратить ее нам. Да, весь патриотизм этих господ сойдет на нет, как мода на шляпы с узкими полями. Когда Баден освободят и эти господа отправятся туда посмотреть на распрекрасных дам, попробуйте-ка им сказать, что родине нужна свобода, как ныне ей необходима слава, — они отрежут вам: «Да замолчите же. Совсем не слышно музыки!»
Эх, постыдный карнавал, кривляющиеся маски, отплясывающие на мертвецах имперский котильон, вы так испоганили патриотизм пустозвонством и шумихой, что был момент, когда мы с ужасом вопрошали себя: да не превратились ли мы в трусов, не замечая того? Сама родина, оглушенная вашими воплями, искоса поглядывает на нас. А ведь мы считались такими серьезными и сострадательными по сравнению с вами — столь шумливыми, столь равнодушными к участи наших солдат с вами, брызжущими восторгами, достойными коммивояжеров.
Но вот раздался клич: «Да здравствует Франция!» И пятьдесят тысяч человек с нашей стороны встали у границ! Время сожалений миновало. Так скажите же вашим репортерам — пусть они пойдут и посмотрят, как сражаются и умирают солдаты-граждане!
Прислушайтесь. Вдали грохочет пушка. Франция сражается. На колени, все на колени! И довольно с нас бахвальства, довольно патриотических юродств! В этот торжественный час истинные патриоты — те, кто охвачен тревогой, кто, побледнев от волнения, молча смотрит вдаль, туда, где взгляд теряется в облаках дыма.
Полно же вам сыпать остротами, называть нас пруссаками, когда мы оплакиваем французскую кровь! И не трезвоньте: «Да здравствует император!» — потому что император ничего не может сделать для нас. Если, на беду, мы потерпим поражение, тогда пусть проклятия обрушатся на Империю. Если же мы будем победителями, благодарить за победу надо будет одну только Францию; ибо не она затевала войну, но именно она одержит победу.
Все на колени и сообща провозгласим: «Да здравствует Франция!»
ДОБРЫЕ СТАРЫЕ ВРЕМЕНА
© Перевод В. Балашов
Я внимательно читаю газеты. И с недавних пор, раскрывая некоторые из них, я неизменно встречаю фразу, заставляющую меня призадуматься.
Политическую информацию эти газетные листки теперь то и дело обрывают восклицанием, в котором звучит и убежденность, и сожаление, и надежда: «Можно подумать, что вернулись добрые старые дни!»
В недавнем прошлом были, оказывается, добрые дни. И в памяти людей, обладающих тонким вкусом, о них навеки сохранится воспоминанье как о чем-то сладостном и несравненном.
