В заведении с явно подозрительной репутацией идет представление. Играют балаганную пьесу третьеразрядного водевилиста, чьи скабрезные куплеты окончательно оболванили целое поколение молодых кретинов; музыка принадлежит прославленному Тюрлюлю, который указал все места, где дудочки должны изображать пьяную икоту, а где млеть от любви по двадцать франков за час.
В зрительном зале собрался весь цвет парижской панели. Сегодня на балконе и эта рослая блондинка, подобравшая свои бриллианты в сточной канаве, и вот та крошка-брюнетка, к которой не раз наведывалась полиция в поисках отпетых каторжников. Ниже, в ложах, разместились остальные. Размалеванные лица, фальшивые шиньоны, заученные улыбки — бесстыдная витрина всех этих дам, которые громко переговариваются да строят глазки мужчинам, занявшим кресла в первых рядах партера.
В креслах восседают сливки общества: молодые люди в расстегнутых жилетах, с проборами на прямой ряд и с женскими бедрами, грациозно обтянутыми короткими пиджаками. Они чувствуют себя как дома. В антрактах они встают, поворачиваются лицом к зрительному залу и, приняв обольстительно усталые позы, отвечают на подмигивания балкона воздушными поцелуями.
Ослепительно сверкает люстра. Паяцы беснуются на сцене. Музыка безумствует, как у входа в ярмарочный балаган. В зрительном зале смешанный запах мускуса, гнилых зубов, подозрительного притона, духота и глупые смешки.
Добрые старые времена…
Бывают осенние дни, когда все небо в просини, и тогда кажется, что вернулась весна и скоро распустятся первые листочки. В аллеях Булонского леса, как призраки былых времен, появляются кареты, с роскошной упряжью и высоченными, словно проглотившими аршин, лакеями в белых чулках.
У озера можно встретить маркизу, вхожую в Тюильри, и герцогиню, неравнодушную к безусым юнцам, и баронессу, и просто миллионерш. Дамы изнеженно откинулись на подушки в глубине кареты, а кавалеры кланяются им при встрече. Кланяются они и девкам, возлежащим в глубине карет в еще более изнеженных позах.
Деревья кое-где поломаны, земля взрыта снарядами. Но солнце врачует свежие раны своими лучами. Округлые очертания озера нежны, как и прежде, и контуры искусно расположенных деревьев с тем же изяществом вырисовываются на горизонте. Вся эта публика ни о чем не задумывается; они являются сюда лишь покрасоваться и возвращаются, чтобы сменить туалеты. Это — ярмарка тщеславия, где продаются лошади и женщины; лошади по любой цене, а женщин два сорта: по тринадцать и по двадцать пять франков.
Добрые старые времена…
Предместья зашевелились. Поговаривают о возможных волнениях. Однажды вечером какой-то загулявший пьянчужка вскричал, забыв про осторожность: «Да здравствует Республика!»
И тотчас же был плотно окружен. Тыча в беднягу пальцем, прилично одетые господа в негодовании бранят коммунаров. А тот, уверенный, что не делает ничего дурного, снова кричит: «Да здравствует Республика!»
Все республиканцы пьяницы, роняет один господин. Другой же заявляет, что нужно пресекать подобное безобразие, и подзывает полицейского.
Толпа растет. Шепотом передают, что республиканец хотел украсть кошелек у одного из прилично одетых господ.
Пьянчужка еле ноги передвигает, полицейский набрасывается на него с кулаками, бьет кастетом по голове и, наконец, волочит его в участок.
Добрые старые времена…
Да, счастливое то было время. Как не понять тут горьких сожалений иных газет.
Еще бы! Редки теперь кастетные удары, в Булонском лесу не больше ста карет, а уж премьеры лучше не смотреть — испортишь аппетит. Париж превратился в аскета — скоро всему конец.
И господа с живым воображением уносятся в мечтах к веселому двадцатилетию, которое они провели на мягких диванах, в альковном полумраке, в убаюкивающих каретах, в ложах бульварных театров. Их изысканные трапезы охраняла полиция, державшая город под сапогом. Париж пылал, как факел. Кутили круглый год и, едва покончив с десертом, вновь принимались за первое.
То была масленица без поста. Казалось, ночи не будет предела. В вихре бешеного галопа, последнего галопа, дамы теряли юбки, а мужчины, швыряя золото направо и налево, колесили по Франции из края в край, и даже в голову им не приходило, что рано или поздно придется остановиться.
Когда же оркестр смолк, прерванный грохотом орудий, когда карнавал умер и растерявшиеся маски вдруг увидели, что за окном встает холодное хмурое утро, — представляю, с какой тоскою сжались их сердца. Ушли безвозвратно веселые дни маскарада, предстояло возвращение к добропорядочной жизни. Содрогнулись бедняжки женщины, и мужчины все побелели.
То был последний день тех добрых старых дней.
Они забыли, как все это кончилось. Пляска продолжалась — Империя по-прежнему кружилась в котильоне.
При Вёрте под пулями пруссаков пали первые французские солдаты. Бедняги опоздали встать в общий круг, и смерть швырнула их под стол, на смрадные отбросы от двадцати подобных Вёрту оргий. И это тоже один из добрых старых дней, господа с короткой памятью!
А Седан, помните ли вы о нем? Нет, его стерли из вашей памяти непристойность бульварных театров, оживление в Булонском лесу и радость при виде вернувшихся жандармов. Но он ваш по нраву. Седан — плод вашего веселья. Ударом в тамтамы он оборвал оркестр. Седан — последняя гримаса мертвецки пьяного карнавала.
И если когда-нибудь один из соседних народов будет предан своим самодержцем, скажите с грустной убежденностью:
— Совсем как в добрые старые времена.
ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В КНИГЕ ТЭНА
© Печатается по переводу, опубликованному в журнале «Вестник Европы», в майской книжке 1878 г
I
Предпринятое Тэном обширное сочинение под заглавием «Происхождение современной Франции» должно состоять из трех отдельных частей. В предисловии к первому тому, изданному два года тому назад, он изложил в немногих строках весь свой план: «Старый порядок, революция, новый порядок — я постараюсь с точностью описать эти три различных порядка. Решаюсь заявить здесь, что у меня нет другой цели: да позволено будет историку действовать как натуралисту; я относился к моему предмету, как натуралист к метаморфозам насекомого». Итак, метаморфоза французского общества представляет для Тэна три фазиса: прошлое, кризис и настоящее. Отсюда в его голове родилась мысль, что он должен написать три тома и издавать их через два года каждый. Когда вышел первый том, посвященный изучению «старого порядка», я говорил о нем в одном из моих писем. В настоящее время в продаже появился новый том, и я считаю нужным посвятить ему такую же особую статью, потому что это даст мне возможность высказать окончательное суждение об интересной личности Тэна.
Во-первых, историку не удалось остаться в границах, предначертанных им себе. Если ему достаточно было одного тома, чтобы изучить старый порядок накануне восемьдесят девятого года, то ему понадобятся два тома для изучения революции. Это он и говорит в своем настоящем предисловии: «Этот второй том „Происхождения современной Франции“ будет состоять из двух частей. Народные мятежи и законы Учредительного собрания ниспровергают в конце концов во Франции всякое правительство, — вот содержание первой части второго тома. Вокруг крайней доктрины группируется партия, захватывает власть и пользуется ею согласно своей доктрине, — вот содержание второй части». И тут Тэн сознается, что ему нужен был бы и третий том для критики источников; но он не решился так расширить свой труд из боязни, как бы общая идея его не затерялась в массе фактов.
Но прежде нежели приступить к разбору вышедшей ныне части, я хочу разрешить один вопрос, который двадцать раз представлялся мне, пока я читал сочинение Тэна, — каким образом зародилась первая мысль о таком труде в голове автора? Известно ведь, что он прежде всего — философ. Когда он занимался литературной критикой, когда он писал свою «Историю английской литературы», он гораздо более интересовался переворотом в умах, нежели риторикой языка. Ему просто хотелось применить свою теорию о среде и обстоятельствах на такой почве, где бы он мог действовать не стесняясь; я помню, как он объяснял, почему он не выбрал французскую литературу для производства своего опыта: эта почва представлялась ему слишком близкою, а следовательно, и не такою удобной. Если в ту эпоху философ превратился в критика, чтобы применить свою философию, то нечего удивляться, если в настоящее время он стал историком для производства нового опыта. Единственный пункт, требующим разбора: почему он выбрал предметом своего изучения происхождение современной Франции? Лет двенадцать или четырнадцать тому назад Тэн говорил своим приятелям в интимной беседе, что у него в голове очень обширный проект; он желал тогда изучить современное французское общество; но только, говорил он, чтобы хорошенько понять современную Францию, ему нужно описать две других нации: одну — взятую на востоке, другую — в Америке, новую нацию, выросшую недавно на демократической почве. Я припомнил об этом старинном проекте Тэна и открыл в нем первоначальную идею об «Происхождении современной Франции». В то время, как и в настоящее, сочинение предполагалось разделить на три части; каждая часть должна была изображать постепенное развитие общественного порядка; вековое общество, общество, находящееся в состоянии кризиса, и новое общество. Дальше параллель невозможна. Но я должен заметить, что если деление осталось то же самое — зато сама идея должна была преобразоваться в уме автора, по крайней мере, в смысле вывода. Он сузил свои рамки и придал им более или менее сознательно-политический характер, применив свою философскую формулу только к одной нации. Индия, Франция, Америка — это был обширный и общий план; он обнимал все человечество, между тем как одна Франция лично касается нас и превращает сочинение в консультацию ученого врача о состоянии нашего современного здравия. Без сомнения, я знаю, что Тэн смотрит шире на свое дело, что он, по его собственному выражению, исследует народ, как насекомое. Тем не менее справедливо, что французский читатель, как бы ни было сильно в нем желание расширить свой горизонт, не в состоянии будет удержаться от применения к настоящему времени выводов, какие навеет на него «Происхождение современной Франции».
