Для юного читателя, того школьника среднего возраста, которому адресована повесть, образы героев достаточно убедительны — они соответствуют его представлениям. Знаменитый лётчик именно такой, каким он себе представлял Героя Советского Союза; учительница поступает, как многие её коллеги в жизни; школьные события читатель вполне может представить себе происходящими в его классе.
Все возникающие в повести ситуации ему интересны, а дидактическое содержание, может быть, побудит его задуматься, пересмотреть кое-что в своём поведении. Воспитательное воздействие повести несомненно, но менее глубоко и долговечно, чем произведений, в которых острые ситуации — способ исследования характера, его развития или перелома, а не анализа поведения.
Внутреннее задание «Черемыша» уже, чем «Швамбрании». Писателю на этот раз для выражения темы не понадобилось широкое, многостороннее изображение эпохи, богатство типов. «Черемыш» написан уверенно и ровно. Сдержаннее, строже язык. Нет той богатой игры каламбурами, что в «Швамбрании», — от них тут Кассиль совсем отказался, — нет излишней литературности характеристик, пейзажей. Забавных положений, хотя и не таких заразительно смешных, как в первой повести, по-прежнему много — Кассиль на них мастер. Они здесь не самоцель, как иной раз в «Швамбрании», а хорошо входят в сюжет, организуют его.
Поиски художественной простоты, очень важные для детского писателя, в общем, вполне удачны в «Черемыше». Однако они связаны и с некоторыми потерями. Острая характерность языка, которая в «Швамбрании» иной раз была и чрезмерной, всё же в значительной мере определяла своеобразие и прелесть первой книги Кассиля. Отказываясь от излишеств, Кассиль ударился в другую крайность и в какой-то мере потерял в «Черемыше» определённость, своеобразие почерка. Может быть, в этом отчасти виновата критика, слишком настойчиво упрекавшая Кассиля за далёкий от пуризма язык «Швамбрании».
Приметливый и тонкий наблюдатель, превосходный рассказчик, отлично понимающий интересы, заботы и радости своих читателей, писатель, умеющий найти убедительное сюжетное воплощение для волнующих его моральных проблем, — таким предстал перед нами Кассиль после «Черемыша».
«Дорогие мои мальчишки» — повесть, написанная в предпоследний год войны, по замыслу посвящена памяти Гайдара. Об этом свидетельствует не только надпись на титульном листе, но и многое в строе повести, в её тексте и подтексте.
Первое действующее лицо, с которым знакомится читатель, — Арсений Петрович Гай. Аналогия с именем Аркадия Петровича Гайдара очевидна, и она подкреплена описанием внешности Гая. Правда, Гай не писатель — только между делом пишет стихи, по военной профессии он синоптик, а в мирное время был учителем, потом работал с пионерами.
Гай получает на фронте письма с гербом Синегории. Позже мы узнаем, что синегорцы — это группа пионеров волжского города Затонска, с которыми дружил и работал Гай. А название фантастической страны и причудливые прозвища синегорцев — Амальгама, Дрон Садовая Голова, Изобар — из сказки, придуманной Гаем. Она положила начало объединению затонских пионеров в тайную группу, совершающую много полезных дел. Это своего рода вариант тимуровской команды. Автор и не скрывает близости с идеей Гайдара — о тимуровцах есть упоминание в тексте.
Довольно сложно построенная сказка о трёх великих мастерах и борьбе их со злыми силами должна выразить мечту о деятельном и красивом жизненном пути, о том, чтобы своим трудом сделать мир прекраснее. Но получилась сказка очень придуманной — пожалуй, даже хорошо придуманной, но вычурно рассказанной. Она не спрыснута живой водой, которая заставляет нас верить в героев народных и классических литературных сказок, как бы фантастичны ни были их поступки.
Произошло, мне кажется, вот что. Кассиль хотел создать сказку, проникнутую гайдаровской романтикой. Задача для Кассиля сложная, потому что, как мы знаем по другим повестям, романтический колорит не характерен для его творчества. Действие сказки происходит в фантастической стране. А о фантастической стране Кассиль уже писал, и притом блистательно. Вольно или невольно он использовал находки «Швамбрании» в произведении совсем иного плана.
Намёк на «Швамбранию» есть уже в первой фразе повести. «… Я сам не раз открывал страны, которые не нанесли на карту лишённые воображения люди…» — говорит автор в связи с тем, что Гай открыл Синегорию. А когда на следующей странице мы читаем о гербе Синегории, то, конечно, вспоминаем герб Швамбрании. Но дальше аналогий встречать не хотелось бы, потому что очень уж разные это страны — Швамбрания и Синегория. В игре Лёли и Оси было много мальчишеской фантазии, но очень мало фантастики. В географии, исторических событиях Швамбрании, в похождениях людей, её населявших, отражались, иногда в перевёрнутом или исправленном виде, но не метафорически, события реальной жизни. В сказке Гая о Синегории события волшебны и герои вполне фантастичны, иначе говоря, связаны с действительностью только метафорически. Казалось бы, опыт «Швамбрании», в которой нет никакой лирики и очень много веселья, тут пригодиться не может.
Имена персонажей и географические названия — каламбурные или с забавно смещённым значением, — совершенно в характере героев «Швамбрании» и затеянной ими игры. А в романтичной по замыслу, по выполнению же скорее мелодраматической, сказке оказываются совсем не к месту и вулкан Квипрокво, и боевые ветролёты (слоговая инверсия совершенно в духе Оськи из «Швамбрании»), и король Фанфарон без четверти двенадцатый или его министр Жилдабыл. Сказка далеко не забавная, а имена и названия смешные.
На фронтовом аэродроме рассказывает Гай начало сказки. Повествование обрывает налёт вражеской авиации. Гай гибнет. Продолжение волшебных приключений трёх мастеров читатели узнают в конце повести от одного из синегорцев — Валерки Черепашкина. Кажется странным, что стилистически повествование Валерки совершенно не отличается от рассказа Гая. Особенно неожиданно это потому, что в реалистических эпизодах — в цитатах из истории Затонска, которую пишет Черепашкин, и в его репликах — языковая характеристика, которую дал Валерке автор, очень далека от условной литературности сказки. Она не имеет ничего общего с манерой, в которой тот же Валерка рассказывает эту сказку.
Сравним.
«Тем временем у Дрона Садовая Голова выросла дочь Мельхиора, в тысячу раз более прекрасная, чем самая лучшая лилия, которая когда-то украшала цветники Дрона. И ясноглазый Амальгама, томившийся в сумрачном замке, полюбил её. Глаза Мельхиоры напоминали ему радугу, смех её похож был на хрустальный звон лучей, отражённых зеркалом».
С такой изысканностью, с хрустальным звоном лучей рассказывает сказку Гай.
А вот как продолжает её Валерка:
«… Шло время, а прекрасная Мельхиора томилась в плену. Жестокий Жилдабыл бросил её в грязный подвал. Холодные и скользкие жабы прыгали на грудь Мельхиоре, голохвостые крысы кусали её прекрасное лицо, мокрицы лазили по её рукам, и вскоре на лице Мельхиоры не осталось и следа былой красоты».
Как видим, хотя в первой цитате всё очень красиво, а во второй вместо лилий и радуг — крысы и мокрицы, стиль совершенно тот же, что у Гая. Конечно, есть особый сказочный ритм, есть свойственные сказкам особенности синтаксической структуры — и это в какой-то мере объясняет стилистическую близость изложения Гая и Валерки. Но то, что речевое своеобразие Валерки вовсе исчезает в сказке, содействует её омертвению, подрывает веру в то, что сказка о Синегории душевно нужна затонским пионерам. Что-нибудь своё уж внес бы в её изложение мальчишка, который в реалистических эпизодах совсем иначе говорит:
«… Видел, Тимка, как ему присадили под глазом?» Или: «Девчонки-то наши с этими флотскими ну прямо с ума тронулись».
А «собственноумные мысли» в истории города Затонска Валерка излагает тоже по-своему: «В окрестностях нашего города было всегда полно неископаемых сокровищ». Или: «Великие люди из нашего города пока ещё не выходили, но, может быть, они уже родились и живут в нём».
Возвращаясь к стилю сказки, нужно сказать, что иногда красивость её изложения нарушается, но опять же неожиданно: то появляются канцеляризмы («Но теперь задача состоит в том, чтобы повернуть ветер туда, куда нам нужно»), то даже грамматически сомнительные фразы («Ветры… выпускали теперь лишь на работу, чтобы подмести от туч небо…»). Для Кассиля такие ляпсусы — чрезвычайное происшествие, они ему вовсе не свойственны, так же как стёртость и банальность эпитетов, о которых можно судить по приведённым цитатам. Говорю подробно об этих недостатках сказки только потому, что они, по-моему, поучительны: когда писатель рассказывает что-нибудь в несвойственной ему манере, рассыпается его стиль.
