Николай Михайлович Карамзин практически во всех направлениях своей многообразной творческой деятельности ступал на шаг впереди медлительных своих современников.
Так, он первым стал использовать в изящной литературе неизящное слово «штаны», заменив им французское «панталоны».
Он впервые калькировал с французского и искусственно ввел в употребление оборот «в чистом поле», до него в русской словесности не встречавшийся. Так что все эти псевдонародные «В чистом поле васильки, дальняя дорога…» и прочее в том же духе появились с легкой карамзинской руки в начале 90-х годов XIX века.
Вообще он сделал для языка столько, сколько до него сделал разве что один Ломоносов. Он вдохнул в язык новые здоровые силы, разбудив и Пушкина, и многих других, как когда-то Герцена разбудили декабристы.
Карамзин написал «Историю», которая на тогдашнюю публику подействовала примерно так же, как вышеупомянутые телевизионные сериалы действуют на публику нынешнюю. То есть улицы по выходе в свет восьмитомного исторического опуса пустовали, население сидело по домам и с удивлением узнавало себя самих в своих бородатых предках.
Да и Пушкина Карамзин не только научил новому литературному языку. Он был ангелом-заступником этого юного строптивого дарования, которое наводнило Россию возмутительными стихами. Когда в апреле 1820 года царь пригрозил сослать Пушкина в Соловецкий монастырь, то, благодаря заступничеству Карамзина, вместо Соловков поэт отправился на юг, под крылышко генерала Инзова.
То есть, подытоживая: что такое есть Николай Михайлович Карамзин. Это реформатор русского языка, эссеист, историк, поэт, романист, человек, определивший стиль и язык целой литературной эпохе и в первую очередь ясну солнышку отечественной словесности Александру Сергеевичу Пушкину.
«Повелитель блох» Э. Т. А. Гофмана
Сергей Александрович Снегов, ныне покойный, в книге своих «Норильских рассказов» излагает примечательную историю своего спасения от рук уголовников в камере пересыльной тюрьмы в 1937 году. По сюжету снеговская история очень напоминает сказки Шахерезады или «Черную стрелу» Стивенсона, то место в романе, где Дик Шелтон рассказывает морякам, обвинившим его в пиратстве, историю про пещеру с сокровищами.
Дело было на пересылке, то есть в пересыльной тюрьме по дороге из Бутырок на Соловки. Снегова, тогда инженера, осужденного по статье 58 (за участие в молодежной антисоветской террористической организации), втолкнули в камеру, на две трети плотно заполненную людьми. Остальное пространство камеры делили между собой четыре вора в законе. Они-то, четверо социально близких, как тогда называли осужденных за уголовные преступления, и правили местный бал. Блатные отбирали у «фраеров» вещи и запасы еды, которые заключенным давали родственники перед этапом. Когда один из них подошел к новичку, только что попавшему в камеру, и потребовал «поделиться», Снегов, молодой и горячий, ответил ему: «Не дам». — «Лады, — ответил блатной. — Даю тебе десять минут. Все притащишь без остатка. Просрочишь — после отбоя придем беседовать». И добавил, уже отходя: «Шанец у тебя есть — просись в другую камеру». То есть своим ответом Снегов фактически подписал себе приговор — потому что остальные сокамерники, политическая 58-я, ни за что не вступились бы за одинокого бунтаря, опасаясь, что им за это дополнительно навесят «создание враждебной организации» со всеми вытекающими из такой формулировки последствиями. Добиваться же перевода в другую камеру, как ехидно посоветовал уголовник, было и того бесполезней.
Время текло к отбою, камера тревожно молчала, и, чтобы как-то себя отвлечь от давящей искусственной тишины, Снегов просит соседа рассказать какую-нибудь историю. Тот писателю отвечает, что книг в камерах не дают и рассказать ему поэтому нечего, и предлагает Сергею Снегову рассказать что-нибудь самому.
Далее цитирую автора:
Не знаю, почему мне вспомнилась эта удивительная история, странная повесть о Повелителе блох и парне, чем-то похожем на меня самого. Меня окружили видения — очаровательная принцесса, бестолковый крылатый гений, толстый принц пиявок, блохи, тени, тайные советники. Я видел жестокую дуэль призраков Сваммердама и Левенгука — они ловили один другого в подзорные трубы, прыгали, обожженные беспощадными взглядами, накаленными волшебными стеклами, вскрикивали, снова хватались за убийственные трубы. Я сидел лицом к соседу, но не видел его — крохотный Повелитель блох шептал мне о своих несчастьях, я до слез жалел его. И, погруженный в иной, великолепный мир, я не понял ужаса, вдруг выросшего на лице соседа. Потом я обернулся. Четверо уголовников молча стояли у моих нар…
— Здорово, — сказал один из блатных. — Туго рОман тискаешь!
— Давай еще, — потребовал другой.
Так Повелитель блох сделал самое доброе дело, какое бывает в жизни, — спас человека от смерти.
«Повесть непогашенной луны» Б. Пильняка
В 1926 году в майском номере «Нового мира» напечатана «Повесть непогашенной луны» Б. Пильняка. Уже в следующем номере редакция публикует покаянное письмо, в котором рвет волосы на своей голове и саму себя обвиняет в политической близорукости.
Повесть рассказывает о том, как героя Гражданской войны, знаменитого советского командарма отзывают в Москву, принудительно кладут на операционный стол и по приказу свыше отправляют в могилу.
Действительно, по Москве в 1925 году поползли слухи о том, что командарм Фрунзе убит по приказу Сталина. Подтверждение тому — известная поговорка тех лет «Фрунзе умер, а лошадь его живет» (переиначенное «Ленин умер, но дело его живет»).
Существует много доводов «за» и «против» подобной версии, но мотивы для политического убийства Фрунзе у Сталина действительно были. Дело в том, что в 1924 году по инициативе Фрунзе, в то время председателя РВС СССР, начальник штаба РККА и начальника Военной академии, была проведена полная реорганизация Красной Армии. Одновременно Фрунзе добился упразднения института политических комиссаров в армии — они были заменены помощниками командиров по политической части без права вмешиваться в командные решения. А в 1925 году Фрунзе произвел ряд перемещений и назначений в командном составе, в результате чего во главе военных округов, корпусов и дивизий оказались военные, подобранные по принципу военной квалификации, но не по принципу коммунистической преданности.
В воспоминаниях Бажанова читаем: «Я спросил у Мехлиса, что думает Сталин об этих назначениях?» — «Что думает Сталин? — переспросил Мехлис. — Ничего хорошего. Посмотри на список: все эти тухачевские, корки, уборевичи, авксентьевские — какие это коммунисты. Все это хорошо для 18 брюмера, а не для Красной Армии».
Кроме повести Пильняка, уже в 60-е годы мотивы смерти легендарного командарма находим в песне А. Галича (написана в соавторстве с Г. Шпаликовым):
У лошади была грудная жаба,
Но лошадь, как известно, не овца!
И лошадь на парады выезжала,
И маршалу про жабу ни словца.
А маршал, бедный, мучился от рака,
Но тоже на парады выезжал,
Он мучился от рака, но однако
Он лошади об этом не сказал…
Правда, у Галича безымянный маршал скорее собирательный образ. В песне он погиб не на операционном столе, а «сгноили» маршала в Соловках.
Не так эффектно, как в повести Пильняка, но зато более типично для предвоенной — и не только — эпохи.
«Поворот реки» А. Дмитриева
Книга Андрея Дмитриева — особая книга. Это книга о несбывшемся настоящем и о призрачном, обманчивом будущем, зовущем из-за поворота реки. Истории, в нее собранные, по сути один ветвящийся в будущее рассказ: судьбы героев, которые нам раскрывает автор, пересекаются, разбегаются, сходятся; рассказ смещается от судьбы к судьбе — чтобы связать странные их изгибы в неразрывное, единое целое. Единство произведений сборника подчеркивается даже географическими реалиями, переходящими из повести в повесть, отзвуками каких-то прошлых событий, повлиявших на события будущие. Прием этот в литературе не нов — достаточно вспомнить Йокнапатофу Фолкнера. И цель, для которой прием используется, понятна. Хнов и его окрестности — как бы малая частица России, в которой отражается Россия большая.
Но все это технические приемы, у каждого писателя они разные, один пишет проще, другой сложнее — кому как нравится. Дело не в этом. Дело в том — как слова, сказанные писателем, проникают в сердца людей. Вот тут-то это «кому как нравится» имеет большое значение.
Любую мысль можно выразить очень коротко. Например, заповедь «не убий» — два слова, коротко и понятно. Зачем, спрашивается, огород городить, окружать эту понятную мысль какими-то действиями и словами? Зачем Льву Толстому понадобилось написать два тома «Войны и мира», чтобы выразить эту простую истину? Или Федору Достоевскому с его «Преступлением и наказанием»? Значит, для чего-то это им было нужно? Голая мысль всего лишь голая мысль, кость, которая не обросла мясом. Кроме нее, должно присутствовать что-то еще. Это как лекарство в облатке. Мысль рождается раньше формы. Мысль — пища для головы. Сердцу хочется другой пищи. Форма, может быть, для мысли не главное. Но для художника это основа основ. Потому что настоящий художник пишет исключительно для сердца читателя.
