В одной из последних глав есть эпизод: тунгусы впервые смотрят «чудесные тени» — к ним приехала кинопередвижка. На траве сидели двое мальчишек — «они не имели билетов, которые днём за пятачок покупали у русских все. Мальчишкам стоило только повернуть головы, чтобы увидеть полотно и «картины». Но они не заплатили денег, билетов у них не было, и они отворачивались от скалы. Глаза их были полны слез…
Вот одна из тех черт душевной чистоты, трогательной добросовестности, которые стоит беречь в новой жизни. Такие черты и дороги писателю, их он любовно подмечает, рассказывая о том, как кончалось детство народа.
Повесть «Шпион» (1937). Тридцатые годы. Пограничная застава и рыболовецкий совхоз на Дальнем Востоке. Переплетаются две сюжетные линии — поимка японского шпиона и дружба двенадцатилетнего мальчика-корейца Ти-Суеви с его одноклассницей, русской девочкой Наткой. Не подумайте, что дети сами ловят шпиона и совершают немыслимые подвиги в духе тех приключенческих повестей двадцатых годов, о которых приходилось говорить в этой книге. Подвиги детей есть, но вполне представимые, некоторое участие в поимке шпиона они принимают — нечаянное, вызванное случайными встречами и обстоятельствами. Формально «Шпиона», вероятно, надо было бы причислить к жанру детективных повестей, но как-то не получается — мешают характерная для Фраермана замедленность темпа повести и некоторая притушённость событий.
Казалось бы, столько всего случается на страницах повести, так экзотична обстановка (тут и колония прокажённых, и малорослый японский офицер, притворившийся прокажённым и безумным мальчиком; под предлогом безумия он скрывается от людей на вершинах деревьев), а никакой экзотичности нет и в этой повести. Обыкновенная жизнь у пограничной заставы. Пограничники спокойно, деловито выполняют свою работу — ловят шпиона и так же деловито организуют спасение леса, гибнущего от нашествия вредной бабочки «монашенки», и даже прокажённые — обыкновенные люди…
Как же получается у Фраермана, что детективная повесть с экзотическими аксессуарами оказывается вовсе не детективом, а экзотика становится обыденностью?
Прежде всего: «шпионская» линия повести и связанные с нею события воспринимаются всего лишь как фон, на котором развертывается рассказ о маленьком корейце Ти-Суеви и его переживаниях. Пожалуй, только заглавие и акцентирует шпионскую линию — по существу же она побочная и определяет лишь ход внешних событий, а всё лирико-эмоциональное содержание повести связано с линией Ти-Суеви — Натка.
Второе, что объясняет отсутствие детективной стремительности и экзотики, — это обычное для Фраермана пристальное внимание к быту, к труду, к повседневности людей, о которых он пишет, и к природе.
Ландшафт для писателя не фон событий, а полноправный элемент повествования, столь же существенный для характеристики героев, как их быт, местные обычаи и условия труда.
Снова тайга и море — на этот раз опушка тайги и берега бухты.
Ти-Суеви влюблён в свой край, и самое горячее его желание, чтобы этот край полюбила и Натка, девочка, с которой он «никогда не враждовал». А для неё край чужой, она приезжая — и с тоской вспоминает об арбузах, которые тут не растут.
Это, в сущности, основной конфликт повести.
«А чтобы Натке не было скучно в Тазгоу, чтобы ей не хотелось обратно на запад и чтобы этот край казался ей приветливее, чем другой, Ти-Суеви разрешал Натке брать всё, что она видит.
Он приносил ей даже орехи, доставая их из норок лесных мышей, и собирал для нее среди камней чилимчиков, не требуя за это благодарности.
Но если правду сказать, то всё же Ти-Суеви хотелось, чтобы Натка при этом говорила ему: «Хорошо тут у вас жить, Ти-Суеви!» Натка же этого не говорила. Она высыпала в подол к себе чилимчиков, съедала орехи и говорила:
— А у нас там на бахчах арбузы растут.
За такие слова Ти-Суеви желал ей провалиться на месте».
Я пытался уверять себя, что повесть написана о преследовании шпиона, о гибели от его руки лесовода, приехавшего спасать лес, о спокойной уверенности и сноровке пограничников, но мне это не удалось. По-моему, суть повести в другом:
«Но всё же и сейчас, сидя рядом с Наткой на скамеечке у воды, Ти-Суеви не забывал похвалить океан и нежную рыбку иваси, которую он так ловко отцеплял от сети.
Смеясь, он показывал Натке на кучи рыбьей чешуи, высохшей и блестевшей под солнцем, как медь. Ветер слегка ворошил эти кучи, ставил чешую на ребро, катил её по твердому песку и сбрасывал в море.
— Смотри, смотри! — говорил Ти-Суеви.
Но это была знакомая для Натки картина. Море везде одинаково, только берег не тот.
— Посмотри же, что тебе стоит! — попросил ещё раз Ти-Суеви.
И, заслонив ладонью глаза от блеска неподвижной воды, Натка посмотрела на скалы, торчавшие из моря. Взглянула направо, на лесистую, всегда чёрную сопку, где просеки, словно трещины, сбегали по склону вниз, и сказала, по обыкновению своему, не то, что ожидал Ти-Суеви.
— А у нас, — сказала она, — по утрам петухи поют».
Может быть, я злоупотребляю цитатами, но не могу и дальше отказаться от этого. Слишком много теряет проза Фраермана в пересказе — не передать её сдержанной поэтичности, её ритма, умения автора определять тональность повествования ощутимостью ветра, солнца, всех деталей пейзажа, появляющихся то крупным, то общим планом.
Как-то рыбаки привезли богатый улов, и председатель колхоза попросил учителя отпустить школьников хоть на час отцеплять рыбу.
В разгар работы (она изображена в предшествующей цитате), привлечённые запахом рыбы, приплыли с другого берега свиньи. «И жадность их приводила в удивление людей». Их отгоняли.
Свирепая свинья напала на Натку.
«Тогда Ти-Суеви бросился к Натке. Он не отстранил её, не встал на ее место, но обежал вокруг и сзади ударил разъяренное животное камнем. Свинья повернулась к нему…
А Ти-Суеви смеялся. Он сбросил свои соломенные туфли, одежду и вошёл в теплое море.
А свинья, трясясь от собственной тяжести, всё бежала. Каждый шаг по камням утомлял её. Но ярости в ней ещё оставалось так много, что вслед за Ти-Суеви она кинулась в мелкие волны.
И тотчас же всё стадо, собравшееся на берегу и подгоняемое камнями и криками мальчишек, вошло в воду.
Оно поплыло назад, к берегу, над которым возвышались фанзы.
А впереди, далеко обогнав всё стадо, плыл мальчик. Голова его блестела от пены.
Он вышел на песок, взобрался на высокий камень и долго стоял там, голый, как деревцо, лишённое всех листьев».
Он увидел, вернувшись, на лицах старших одобрение, в глазах младших — восторг и зависть к его смелости…
Но даже высшая похвала старого человека не развеселила Ти-Суеви. Он чувствовал себя несчастным потому, что свиньи напугали Натку и она теперь уже никогда не скажет: «Хорошо тут у вас жить, Ти-Суеви».
И вот — мы ещё недалеко ушли от начала повести, а уже нам ясен привлекательный и своеобразный облик мальчика, его весёлая смелость, его нежность, его сноровка жителя тайги и морского берега. Мы чувствуем и остроту душевной драмы мальчика — Натка не любит его края. А его любовь к своему краю глубока и осознанна — черта, редкая для его лет.
«Он любит глухой лес. В ветер, когда по вершинам его шагала буря, он напоминал Ти-Суеви море — так же качался он и шумел. И в тихую погоду любил его Ти-Суеви. Тогда сосны скрипели, как барки, и всегда по стволам кедров, точно зверёк, снизу вверх и сверху вниз пробегал лёгкий треск. Лес никогда не был спокоен и тих. Он жил. И если Ти-Суеви хотел, то мог слышать даже его дыхание».
Слова, которых так ждал Ти-Суеви от Натки, — «Хорошо тут у вас жить» — произносит пограничник Сизов. И за эту привязанность к лесу мальчик ставит его даже выше, чем Натку.
С лесом связаны почти все события повести — и поиски шпиона (его случайно обнаружил на верхушке дерева Ти-Суеви), и спасение заражённой «монашенкой» рощи совместным походом пограничников, рыбаков, школьников, и убийство лесовода шпионом, и, наконец, путь по тайге Ти-Суеви с Наткой.
Писатель отдал Ти-Суеви добрую долю своей любви к тайге. Но и себе оставил немало. Всеми органами чувств и сердцем воспринимает он суровую красоту леса, находит слова для её изображения, равно далёкие и от пейзажа стандартов, и от нарочитости или вычурности.
«Лесная тишина вышла на дорогу, и только справа раздавался еле уловимый шорох, — может быть, это бурундук обходил муравейник или просто выпрямлялись и потягивались ветки, собираясь поудобнее заснуть».
Или — «А тьма внизу сгущалась, как смола. Луны не было. Только звёзды вырастали в глубине над лесом».
Или — о поражённом «монашенкой», опутанном густой паутиной и умирающем участке: «Лес потихоньку звенел, жаловался, тряслись на осинах листья». Или неожиданный эпитет — «Железный мрак в лесу».
