У такого стиля мысли и письма общим знаменателем, действительно, оказывается «юродство». Только не надо вкладывать в это слово традиционно-религиозный смысл, не надо непременно ожидать вещих прорицаний, назиданий, обличений под темной словесной завесой. Главное здесь – уход от внешнего благообразия, сигнализирующий о судорогах недоумения и вопроса. Захвачен момент крушения уклада, скоростной перегонки на рельсы новых понятий, и немой вопрос обращен к социальной среде – без надежды его разрешить.
Вслушаемся в те места хроники и поэмы, на которые с ходу откликается нынешний публицистический разум. Тут обнаружим куда больше верности своему времени, чем обращенности через его голову – к нашему.
Сами названия отражают установку на сулимое «торжество»; пока же идет работа «впрок», в копилку этого торжества (даже в «чужой прок», как примиренно размышляет попутчик-спец, инженер Прушевский в «Котловане»). Торжество будет иметь мировой размах, так что «впрок» означает нечто большее, чем благополучие детей и внуков (ради чего принято откладывать в семье и в обществе), – это заготовка для всех землян, для «африканского мужика» и даже для того, «чтобы впоследствии задуматься над судьбой посторонних планет». «Для чего же нам не делать для всего отсталого света социальные заготовки?! А уж по нашим заготовкам пускай потом всемирная беднота пригоняет себе жизнь в меру и впрок!» – говорит товарищ Пашка, «великий человек, выросший из мелкого дурака», и хотя повествователь резонно замечает, что «африканский мужик» и сам с усам, можно не сомневаться в его усмешливом сочувствии мыслям «нового человека», отмеченного «трогательной неуверенностью детства, а не падающей иронией гибели».
Мобилизация сельского жителя на эту грандиозную работу впрок осуществляется извне, людьми, прошедшими житейскую и идеологическую выучку за пределами деревенского мира. У Платонова это «демобилизованный красноармеец товарищ Кондров» с «молодым нежным лицом, хотя уже утомленным от ума и деятельности»; в поэме Заболоцкого – тоже Солдат, антагонист «предков», оспаривающий их консервативную мудрость и сулящий освобождение труда – наиболее угнетенному элементу – рабочей скотине. Цель переворота видится в победе устроительных сил революции над «ветхим лежачим веществом», над «мертвым порожняком природы» (ср: «… природа вся валялась в страшно диком беспорядке»), куда Платоновым, однако, отнесены и «растущие деревья» (опять же сравним: «кой-где дерево шаталось»), и «ветер на небе». Не такие уж они мертвые. Но если при взгляде на возводимые «корпуса благодетельных заводов» послышатся слова: «Сколько травы навсегда скроется… сколько угодий пропадет под кирпичной тяжестью!» – в ответ на которые встрепенется наше раненное экокризисом сердце, то, можно быть заранее уверенным, что в хронике исходят они отнюдь не из авторитетных уст (конечно же из уст «попутного старичка», свое отжившего, всем зазря недовольного).
Автор хроники и автор поэмы часто подхватывают плакатную мифологию эпохи, не ехидничая над ней, а лишь несколько ее эстетизируя, доводя до мифа и анекдота художественного. Платонов не обинуясь говорит о «кулацкой норме населения» (даже уточняет – около 5 %), засевшей в районных органах власти, и это слово «норма», проникшее из разверсток по раскулачиванию, не кажется ему сомнительным. «Кулака» он рисует губителем даже собственного хозяйства, в первую очередь – антипродуктивным элементом [283] (недосчитавшаяся тут «классовой борьбы» критика не оценила силу такой идеологической гиперболы). То же самое делает Заболоцкий:
Земля, нуждаясь в крепкой соли,
Кричит ему: «Кулак, доколе?»
Но чем земля ни угрожай,
Кулак загубит урожай.
Ему приятно истребленье,
Того, что будущего знаки…
Моменты столкновений, когда верность принципу «фактической истинности» понудила бы изобразить жестокость, по крайней мере, обеих сторон, – такие моменты тщательно обойдены. В хронике (в отличие от «Котлована») нет сцен раскулачивания или рассказов о том, как оно недавно проходило; в «Торжестве Земледелия» Заболоцкий краток, как репортер, и невозмутим, как хирург:
Кулак ревет, на лавке сидя,
Скребет ногтями черный бок,
И лает пес, беду предвидя,
Перед толпою многих ног.
И слышен голос был солдата,
И скрип дверей, и через час
Одна фигура, виновата, [284]
Уже отъехала от нас.
Изгнанник мира и скупец
Сидел и слушал бубенец,
С избою мысленно прощался,
Как пьяный, на возу качался.
Эта натуральная ночная сцена резко оттеснена другой, развернутой и символической, сценой бури, во время которой происходит битва Солдата со стихийными, нутряными силами «предков». Ночь («строительница дня» и вместе с тем «ведьма», толкающая в пропасть телегу с раскулаченным мужиком, – типичная двойственность!) заворачивает такой вихрь дионисийства, такое радение:
Ночь гремела в бочки, в банки,
В дупла сосен, в дудки бури,
Ночь под маской истуканки
Выжгла ляписом лазури.
…………………………….
Так, скажу, проклятый ветер
Дул, как будто рвался порох!
Вот каков был русский север,
Где деревья без подпорок, —
что для жалости, вообще для этических оценок, места не остается.
Наряду с «кулаком», которому «приятно истребленье», примечательны в обоих произведениях еще две апробированные принадлежности лозунгов – «трактор» и «электричество». Первое приключение платоновской хроники состоит в починке «колхозного солнца», несколько фантастического рефлектора, предназначенного светить круглый год по двенадцать часов кряду. «А нужно вам электрическое солнце?» – поинтересовался рассказчик, да и мы сегодня тем более недоумеваем, к чему так расточать энергию. Но следует ответ: «Нам оно впрок», а из уставной бумаги можно, в частности, узнать, что «разные верующие остатки колхозов и деревень дали письменное обязательство – перестав держаться за религию при наличии местного солнца». И если знаком новой эры, порвавшей с разумом «предков», становится даже не электролампа, а просто зубная щетка (глава района сплошной коллективизации товарищ Упоев с трибуны всенародно чистит зубы), тут нет принципиальной разницы, дающей повод насмешкам. Платонов и не смеется над родным братом коммунаров-чевенгурцев незадачливым Упоевым, а лишь улыбается: ведь только что перед этим странствующий «душевный бедняк», alter ego автора, с вполне упоевским трепетом вглядывался в даль, чтобы удостовериться в исправности починенного «солнца». «Ибо основной целью культурной революции – о чем и говорили вполне откровенно ее идеологи – было все-таки не внедрение в деревенский быт современной гигиены и всеобщей грамотности, да и почему, собственно, для того, чтобы открыть в деревне школу или научить ребят чистить зубы, нужно было ломать весь ее исторически сложившийся уклад?». [285]
Этому «колхозному солнцу», рассеивающему мрак невежества, в поэме Заболоцкого соответствует панорама нового индустриально-энергетического лика земли:
Сквозь битвы, громы и труды
Я вижу ток большой воды,
Днепр виден мне, в бетон зашитый,
Огнями залитый Кавказ,
Железный конь привозит жито,
Чугунный вол привозит квас,
Рычаг плугов и копья борон
Вздымают почву сотен лет…
