(Снова отметим «фактическую истинность» зрения Заболоцкого. Шолохов назвал книгу о коллективизации «Поднятой целиной». Заболоцкий непроизвольно уточняет: не «целина», а «почва сотен лет», вздымается не девственное, а обжитое.)
Трактор же мифологизирован в виде некоего чудовищного предводителя колхозного воинства, зверовидного херувима, огненного серафима, низвергающего «ветхого гада» – соху.
Большой, железный, двухэтажный,
С чугунной мордой, весь в огне.
Ползет владыка рукопашной
Борьбы с природою ко мне…
………………………………….
И загремела даль лесная
Глухим раскатом буквы А,
И вылез трактор, громыхая;
Прорезав мордою века.
И толпы немощных животных,
Упав во прахе и пыли,
Смотрели взором первородных
На обновленный лик земли.
Разумеется, в «бедняцкой хронике» – то же самое упоение мощью механического витязя, столько же машинной, сколько идеологической мощью! «Зачем нам нужны трактора в каких-то двенадцать, двадцать или шестьдесят сил?» – говорит народный умелец Григорий Скрынько, один из семи сказочных богатырей-мастеровых, встретившихся на пути «душевного бедняка». – «Это капиталистические слабосильные марки! Нам годятся машины в двести сил, чтобы она катилась на шести широких колесах… Вот что такое советский трактор, а не фордовская горелка!» Тут же рассказчик пророчит: «Наверное, так и случится, что года через три-четыре или пять у нас начнут пропадать фордзоновские царапалки и появятся мощные двухсотсильные пахари конструкции профессора Г. М. Скрынько». Сейчас, в период насущной миниатюризации трактора, успевшего утрамбовать плодоносный слой наших земель, все это читается со смутным чувством. Начинаешь думать о том, что «впрок» – это, помимо прочего, непредусмотренный символ «затратной экономики» и возникла она из идеологического, агитационного гигантизма прежде, чем стать раскрутившимся маховым колесом своекорыстных «ведомств». Винить честных писателей за это, конечно, не след, но не надо и преувеличивать их прозорливость только на том основании, что они некогда удостоились официального неодобрения.
Есть ли тут место прямому негативизму, сатирической критике? Применительно к Заболоцкому ответ будет скорее отрицательный. Достаточно перечитать его любомудрствующие письма к Циолковскому, писанные вслед поэмам начала 30-х годов, чтобы убедиться в его молодой и наивной серьезности. Его мнимая ирония даже в случаях самых одиозных крайностей («В хлеву свободу пел осел, / Достигнув полного ума»; «Здесь учат бабочек труду, / Ужу дают урок науки – / Как делать пряжу и слюду, / Как шить перчатки или брюки») и с учетом доли озорства, – всего лишь побочный эффект, возникающий из стараний придать наглядность невероятному, рвущему с естеством.
Платонов, конечно, сатиричен там, где нацелен на свою постоянную мишень – на препятствующих народному самоуправлению аппаратных функционеров (Горький, вполне в духе тогдашнего государственного строительства, увидел тут у писателя «анархическое умонастроение»). Он играет политическим жаргоном посланцев власти (всяческие «перегибы», «разгибы», «отжимы», «упрощенцы», «головокруженцы», «переугожденцы»), и игры эти не лишены яда. Он даже предается рефлексии по поводу истоков такого языка: «… Зажиточные, ставшие бюрократическим активом села, так официально косноязычно приучили народ думать и говорить, что иная фраза бедняка, выражающая искреннее чувство, звучала почти иронически. <…> Это были бедняки, завтрашние строители великой истории, говорящие свои мысли на чужом, двусмысленном, кулацко-бюрократическом языке». В этом объяснении обнаруживается и растяжимая граница платоновской сатиричности. Мы никогда достоверно не узнаем, всерьез ли возлагает он ответственность за бюрократизацию языка на «зажиточных» – или прислоняет бюрократа к кулаку из предосторожности, так что начало фразы мысленно следует перевернуть: «бюрократический актив, ставший зажиточным», [286] – и действительно ли тяготит его этот лексикон, из коего он высекает столько живых искр, или он, предугадывая упреки в иронии и пересмешничестве, заранее защищается от них ссылкой на объективную порчу языка. Короче, мы даже в этом, сравнительно ясном, случае никогда не узнаем, где кончается «иносказательный человек» (выражение из очерка «Че-Че-О»), склонный к притчеобразной, но целенаправленной сатире, и начинается «душевный бедняк» с двоящимися мыслями.
Платонов ставит своих носителей «неглавной опасности», «левых уклонистов» – перегибщика Упоева, «безбожника» Щекотулова – в конфузные положения, отдавая их на посмеяние деревенским бабам и девкам, по-крыловски лукавым и здравомысленным мужикам. (Так здравомысленны и горожане в «Чевенгуре» – большинство, радующееся нэпу, пропеченному ломтю хлеба, независимому труду земледельцев, всему, чему совсем не рады чевенгурские предшественники Упоева и Щекотулова.) «Вы, граждане, обладаете идиотизмом деревенской жизни. Вас еще Маркс Карл предвидел… Думайте, как, например, земля сама по себе сотворилась», – агитирует Щекотулов. А ему в ответ: «У нас ум слаб: нас Карл Маркс предвидел, что мы – идиотизм!» Но сердце Платонова бьется сильней не при виде этих насмешников-мужиков, «нехороших, но красивых», способных (если вспомнить поэму Заболоцкого) и без щекотуловской подсказки призадуматься над тем, «где душа? / Или только порошок / Остается после смерти?». Трагикомические донкихоты переустройства: Упоев, по-евангельски «не имевшей постоянного местопребывания», «еле живой от своей едкой идеи человек», и даже «левый прыгун» Щекотулов («Кто этот измученный на сильной лошади?») – как-то больше говорят его сердцу.
В хронике есть показательные герои-организаторы: уже известный нам красноармеец Кондров, который живет своим умом, игнорируя приказы райцентровских управленцев, и Семен Кучум, сторонник добровольного вступления в колхоз, учредивший даже некий потребный для членства нравственно-трудовой ценз и таким способом возбудивший «великое томление единоличников по колхозу». (Тут, думаю, Платонов выступает в дидактической роли, так сказать, пред-Овечкина, наставляя критикуемых руководителей положительными примерами; притом делает он это с множеством оговорок, страхуясь от обвинений в потакании «главной опасности» – правой.) Однако не просвечивают ли в Кондрове и Кучуме все те же Упоев и Щекотулов? После выхода статьи «Головокружение от успехов»: «Ты гудишь? – спросил его (Кондрова. – И. Р.) неосведомленный предрика. – Сделай мне сводочку… И тут Кондров обернул “Правдой” кулак и сделал им удар в ухе предрика». А когда «левый» друг Кучума произносит «отъявленную негодяйскую речь», жалуясь на полученные взыскания, тогда «… слегка приподнявшись, Кучум молча совершил резкий, хрустящий удар в грудь противостоящего друга. Друг без дыхания повалился навзничь… После этого акта Кучум вновь приобрел унылое выражение своего лица, я же почувствовал значение партии для сердца [287] этих угрюмых и непобедимых людей, способных годами томить в себе безмолвную любовь и расходовать ее только в измождающий, счастливый труд социализма».
И как не нащупать реальной грани между Упоевыми и Кучумами, точно так же нелегко провести черту между ними и зловещим «активистом» из «Котлована», который любовался «изображением земных шаров на штемпелях; ведь весь земной шар, вся его мякоть скоро достанется в четкие железные руки, – неужели он останется без влияния на всемирное тело земли?» Вот, оказывается, каким позывом к власти могут обернуться трогательные «заготовки для африканского мужика»! Шкала оценок Платонова различима: союзничество с Кондровым и Кучумом (при свободе объективного анализа), отсветы гротескного юмора на Упоеве, [288] отталкивание от «активиста», низового «официального революционера», впрочем, обреченного на гибель. Но «фактическая истинность» всех этих хрустящих ударов в ухо и грудь, этого угрюмства и «четких железных рук» свидетельствует о едином жизненном типаже с его неразъемно переплетшимися «добрыми» и «дурными» ветвями. Платонов воспел эту породу людей – тех, кого тогдашняя критика посчитала «идиотами, юродивыми, блаженными, дураками», злобными карикатурами на нормативную фигуру вожака, не пожелав заметить, как любит их, как тяготеет к ним писатель, какой – не из картона сработанный – памятник он им поставил. [289]
