— У вас есть официальное разрешение на практику?
— Нет, — отвечает Стейнбек. — В моей профессии этого не требуется.
Снова долгая пауза, после которой владелец помещения заявляет:
— Извините, но таким людям мы не сдаем. Мы имеем дело с людьми интеллигентного труда — врачами, дантистами и страховыми агентами.
Если в нашей с вами России еще в не очень давние времена интеллигенция — и техническая, и творческая — исповедовала, в основном, литературоцентризм, то есть строила свою жизненную позицию с оглядкой на большую литературу, то в свободной стране Америке, как следует из стейнбековского рассказа, литераторы почетом не пользовались.
Впрочем, Стейнбек — человек желчный, себя он причислял к партии старых ворчунов и к свободной стране Америке относился не особо патриотически.
Нынешний печальный парад кандидатур в президенты смешон, если не сказать отвратителен… Кандидаты так стараются, что им впору нашить лычки за высший пилотаж. Возня в Вашингтоне напоминает кошачий сортир в Риме… А демократы! Господи, демократы делят шкуру неубитого медведя — ни выдержки, ни идей, ни плана, ни платформы!..
Это о предвыборной кампании 1960 года.
А вот об американцах:
Люди эти как марсиане. У них нет ни юмора, ни прошлого, а всё их будущее — это новые модели прицепов. Их настоящее точь-в-точь напоминает жизнь кур, откладывающих яйца в инкубаторе. Кажется, я наконец понял. Мы живем в инкубаторе, и всё, что мы производим, не лучше химикалий, которыми нас кормят…
О братьях-писателях Стейнбек также невысокого мнения:
Сегодня получил письмо от Алисы с вырезкой интервью Билла Фолкнера, от которого меня чуть не вывернуло. Когда наши авторы пускаются разглагольствовать о Художнике Слова, имея в виду самих себя, то мне хочется сменить профессию… Билл заявил, что читал только Гомера и Сервантеса и никогда не читал своих современников. Черт побери! Он лучше Гомера. Гомер не умел ни читать, ни писать, да к тому же старый сукин сын был слепым. Сервантес был нищим — Биллу же это не угрожает, во всяком случае пока он может отправиться в Голливуд и состряпать такую вещь, как «Египтянин».
Вряд ли писатель Стейнбек популярен сейчас в Америке с ее тоскливой политкорректностью. Но если ты назвался писателем, не пугайся в процессе работы причинить кому-нибудь боль.
Стивенсон — это моя любовь, как и вся большая литература Англии: Филдинг, Стерн, Диккенс, Стивенсон, Честертон, Киплинг, Уэллс… Но Стивенсон среди них едва ли не самый первый. Однажды, когда будущий писатель был маленький, он нарисовал человечка и сказал матери: «Мама, я нарисовал человека. А душу его рисовать?» В этом весь взрослый Стивенсон — в том, что, нарисовав героя, он не может не нарисовать его душу.
Главное для нас сочинение Стивенсона — это «Остров сокровищ». Его можно перечитывать бесконечно. Это самый красочный, яркий и, наверное, самый авантюрный из всех романов писателя. «Пиастры, пиастры!» — кричит попугай с плеча одноногого капитана Сильвера. Юный Джим Хокинс на борту «Испаньолы» сидит в бочке из-под моченых яблок и узнает о пиратском заговоре. А карта, а Берег Скелетов, а холм Подзорная Труба, а ночная атака пиратов… Кажется, все знакомо до мелочей, но руки сами тянутся к этой книге, и невозможно погасить в себе эту тягу.
Образы романов писателя, стоит их прочитать хоть раз, запоминаются на всю жизнь. Фальшивый прокаженный из «Черной стрелы». Бегство Дэвида Бальфура по вересковым холмам Шотландии. Доктор Джекил и мистер Хайд, их меняющиеся, как в голографии, лица. Зимние лунные пейзажи во «Владетеле Баллантрэ»…
Собственно говоря, для того писатель и пишет, чтобы продлить свое бытие во времени. А книги живут вечно только тогда, когда это хорошие книги. И первый тому для меня пример — Роберт Льюис Стивенсон.
«Суер-Выер». Последняя книга Юрия Коваля. Последняя и посмертная.
С обложки на нас глядит автор — взглядом немного грустным, может быть, оттого, что этот его портрет окантован в черное.
«Суер-Выер» — роман особый, это роман-игра. Собственно, он и романом-то не является: роман — это что-то матерое, что-то очень сюжетное, многоликое, величественное, как Лев Толстой. Пергамент — так определяет жанр своего сочинения автор.
Что такое пергамент? Как известно из археологии, пергамент есть гладко выделанная кожа животных, употреблявшаяся в древности для письма. (А в старых словарях есть добавка: «Ныне же идет преимущественно на барабаны».)
Итак — «в древности». То есть мы с вами как бы читатели будущего и держим в своих руках некую музейную редкость, чудом избежавшую труса, голода (раз из кожи), нашествия со- и иноплеменников и так далее. Что-то утрачено, что-то не поддается прочтению, где-то вкралась ошибка — может быть, переписчика, может быть, самого писца, отвлекшегося по причине принятия ежевечерней порции корвалолу.
А к древности — отношение бережное. Можно комментировать, делать примечания, давать сноску, но нельзя ничего менять — теряется аромат времени, пища для желудка ума, материал по психологии творчества. Если «вдруг» написано через «ю» («вдрюг»), «со лба» — «собла», и древний автор, раскачиваясь на стуле, осознает «гулбину» своего падения — то этого уже не исправишь.
Любая мелочь, на которую в обыкновенной книге (если такие вообще бывают!) порою не обращаешь внимания, здесь, в пергаменте, играет роль важную, как в оркестре, где умри какая-нибудь маленькая сопелка, флейточка ли, английский рожок — и музыка перекосится и рухнет, превратившись в трамвайный шум.
Теперь о самой игре, о ее незамысловатых правилах.
Правила очень простые.
Вот корабль, вот море и острова. Надо плыть по этому морю и открывать эти самые острова. Заносить открытые острова в кадастр и плыть дальше. А в свободное от открывания островов время заниматься обычными судовыми делами: пришивать пуговицы, развязывать морские узлы, косить траву вокруг бизань-мачты, варить моллюсков.
Да, чуть не забыли сказать про самое главное: кто в игре победитель и какая ему с этого выгода.
С победителем просто. Кто первый доберется до острова Истины, тот и выиграл. И в награду ему, естественно, достается Истина.
Правда, странное дело — выиграть-то он, конечно, выиграл, но идет себе этот выигравший по острову Истины, кругом ее, естественно, до хрена, идет он себе, значит, идет, разглядывает лица девушек и деревьев, перья птиц и товарные вагоны, хозблоки и профиль Данте — а за ним (!) тихонечко движется океан. И сокращается островок, съедается, убивает его идущий своими собственными шагами: обернется, дойдя до края, — а сзади уже вода. И впереди и сзади.
Вот такие интересные игры попадаются иногда на пергаментах.
Говоря по правде, игра эта очень древняя. В нее играли еще в те времена, когда мир держался на трех китах, а земля была плоская и загадочная, как вобла.
О путешествиях и невиданных островах писали древние греки и Лукиан, Плиний и Марко Поло. Они описаны у древних китайцев в «Каталоге гор и морей» и в Синдбадовых путешествиях из «Тысячи и одной ночи», в кельтском эпосе и русских народных сказках.
Острова, на которых живут циклопы и тененоги, псоглавцы и царь Салтан; а еще — ипопеды, то есть люди с копытами вместо ног; а еще — бородатые женщины и люди без рта, пьющие через специальную трубочку; а еще — Робинзон Крузо, капитан Немо и Максим Горький. Все они описаны, зарисованы и выставлены на народное обозрение — в сушеном или заспиртованном виде.
Идешь, смотришь, щупаешь, пьешь, закусываешь, берешь еще.
И вроде бы как даже приелось.
Но вдруг из-за какой-нибудь сухой груши выходят два человека: матрос Юрий Коваль и мэтр Франсуа Рабле. Смеются и тебе говорят: ну что, говорят, плывем?
Ты даже не спрашиваешь куда, потому что и так понятно: в руке у мэтра Рабле початая Божественная Бутылка, а матрос Юрий Коваль уже щелкает по ней ногтем, и Бутылка отвечает звонким человеческим голосом: «ТРИНК».
В Москве 40-50-х годов XIX века в роли великосветской львицы и учредительницы общественных вкусов выступала Надежда Нарышкина, урожденная Кнорринг. Борис Николаевич Чичерин в книге своих воспоминаний («Москва сороковых годов») дает очень яркое описание этой экспрессивной особы:
Лицо у нее было некрасивое, и даже формы не отличались изяществом; она была вертлява и несколько претенциозна; но умна и жива, с блестящим светским разговором. По обычаю львиц, она принимала у себя дома, лежа на кушетке и выставляя изящно обутую ножку; на вечера всегда являлась последнею, в 12 часов ночи. Скоро, однако, ее поприще кончилось трагедиею. За ней ухаживал Сухово-Кобылин, у которого в то же время на содержании была француженка, m-me Симон. Однажды труп этой женщины был найден за Петровскою заставою. В Москве рассказывали, что убийство было следствием сцены ревности. Кобылин, подозреваемый в преступлении, был посажен в острог, где пробыл довольно долго. Он успел даже написать там «Свадьбу Кречинского». Но кончилось дело тем, что его выпустили, а повинившихся людей сослали в Сибирь…
