Но чтобы идеи принесли пользу, дайте нам возможность ими выстреливать. Воплощать их на практике. И тут шершень, жужжащий в небесах, будит другого шершня – в голове. Сегодня утром один такой прожужжал на страницах «Таймс» – из уст женщины прозвучало: «В политике женщины не могут ни слова сказать». Ни одной женщины в Кабинете Министров, ни одной женщины на ответственных должностях. Все кузнецы идей, имеющие возможность воплощать их на практике, – мужского пола. Вспомнишь об этом – и мысль цепенеет, пропадает желание брать на себя ответственность. Почему бы не уткнуться лицом в подушку, не заткнуть уши, не забросить мысли – все равно, мол, усилия пропадут даром? Но нет. Есть и другие столы, помимо столов в штабах и столов в залах международных конференций. Ведь, перестав размышлять за обеденным столом, сочтя, что от мыслей частного человека нет никакого толку, мы оставим молодого англичанина без ценного оружия, разве не так? Не потому ли мы выставляем себя ни к чему не способными, что боимся: наши способности станут лишь мишенью для брани или насмешек? «Духовный бой не прекращу», – написал Блейк. Вести духовный бой – значит мыслить против течения, а не в согласии с ним.
А течение в этой реке яростное и стремительное. Река выходит из берегов, вздувается словесный паводок, извергаемый политиками и радиорепродукторами. Каждый день политики и репродукторы твердят, что мы – народ свободных людей, воюющий за свободу. Это течение завертело молодого летчика, забросило высоко в небо и побуждает кружить в облаках. А здесь, внизу, где нас защищает крыша, а под рукой всегда есть противогаз, наше дело – посрамить пустозвонство и докопаться до зерна истины. Неправда, что мы – свободные люди. Сегодня все мы – пленники: пилот, держа руку на гашетке пулемета, заперт в своем летательном аппарате, а мы, держа руки на противогазах, лежим в темных спальнях. Будь мы свободны, нам сейчас подобало бы гулять на свежем воздухе, танцевать, смотреть спектакли или посиживать у окна, беседуя между собой. Что нам мешает? «Гитлер!» – кричат репродукторы хором. Гитлер? Кто таков? Что он собой представляет? Он – агрессия, тирания, безумное властолюбие во плоти, отвечают репродукторы. Уничтожьте все это, и вы получите свободу.
Теперь самолеты жужжат так, словно у нас над головой пилят ветку. Звук все кружит и кружит, ветку все пилят и пилят прямо над домом. И тут другой звук вонзает пилу в череп, подбираясь к мозгу. «Способным женщинам, как заявила сегодня утром на страницах "Таймс" леди Астор, не дают ходу, потому что в мужских сердцах гнездится подсознательный гитлеризм». И верно, нам не дают ходу. Сегодня ночью мы все в одинаковой мере пленники – англичане в своих самолетах, англичанки в своих спальнях. Но если англичанин отвлечется от дела, призадумается, его могут убить; а заодно и нас. Так позвольте нам думать за него. Позвольте нам выволочь на всеобщее обозрение подсознательный гитлеризм, не дающий нам ходу. Этот гитлеризм – не что иное как склонность к агрессии, склонность порабощать и господствовать. И мы видим его воочию даже в темноте. Видим, как сияют витрины магазинов, а женщины на них глазеют: накрашенные женщины, расфуфыренные женщины, женщины с малиновыми губами и малиновыми ногтями. Они – рабыни, пытающиеся поработить других. Если мы сумеем освободиться от рабских оков, нам следует и мужчин освободить от тирании. Гитлеров плодят рабы и рабыни.
Падает бомба. Дребезжат стекла всех окон. Зенитки удваивают рвение. Там, на холме, под сеткой, к которой прицеплены зеленые и коричневые лоскутки – имитация оттенков осенней листвы, – прячутся пушки. Все орудия палят одновременно. В девять часов радио известит нас: «За ночь было сбито сорок четыре самолета противника, в том числе десять – огнем зенитной артиллерии». И, как твердят репродукторы, одним из условий мира станет разоружение. В будущем не останется ни пушек, ни армии, ни флота, ни военно-воздушных сил. Молодых мужчин перестанут обучать борьбе с применением оружия. И это предположение будит в закоулках моей головы еще одного мысленного шершня – еще одну цитату. «Воевать с самым настоящим врагом, заслужить бессмертный почет и славу, стреляя в совершенно незнакомых людей, и вернуться домой – вся грудь в медалях и знаках отличия – такова была вершина моих надежд… Вот к чему доселе готовили меня вся моя жизнь, мое образование, моя выучка, все…»
Это слова молодого англичанина, участника прошлой войны. Неужели после таких фраз нынешние мыслители могут искренне верить, будто им достаточно просто написать на бумаге слово «Разоружение»? Профессия Отелло устареет, но сам он останется прежним Отелло. Там, в небесной вышине, молодым летчиком руководят не только голоса репродукторов; им руководят голоса в его собственной душе – древние инстинкты, инстинкты, вскормленные и воспетые образованием и традициями. Виноват ли он, что у него такие инстинкты? Способны ли мы, женщины, отключить свой материнский инстинкт, если нам прикажет толпа политиков за столом? Вообразите, что одним из условий мирного договора станет распоряжение: «Допускать к деторождению только очень узкий слой специально отобранных женщин», но подчинимся ли мы? Или мы будем вынуждены заявить: «Для женщины материнский инстинкт – то же самое, что слава. Именно то, к чему доселе готовили меня вся моя жизнь, мое образование, моя выучка, все…» Но если бы во имя человечества, ради мира во всем мире потребовалось ограничить деторождение, подавить материнский инстинкт, женщины попытались бы это сделать. А мужчины помогли бы им. Превозносили бы женщин за отказ рожать. Дали бы им другие отдушины для творческих способностей. Вот еще одно дело, которое мы должны совершить, борясь за свободу. Мы должны помочь молодым англичанам, чтобы они изгнали из своих сердец любовь к медалям и знакам отличия. Мы должны изобрести более благородные профессии для тех, кто пытается побороть в себе инстинкт воина, подсознательный гитлеризм. Мы должны компенсировать мужчине утрату оружия.
Пила визжит над головой все громче и громче. Все лучи прожекторов встали торчком. Они указывают на точку прямо над моей крышей. В любой момент непосредственно на эту комнату может упасть бомба. Раз, два, три, четыре, пять, шесть… проходят секунды. Бомба так и не упала. Но в эти секунды неизвестности у человека пропадают все мысли. Пропадают все чувства, кроме тупого ужаса. Все мое существо словно бы прибито гвоздем к жесткой доске. Следовательно, чувство страха и ненависти – чувство бесплодное. Но стоит страху хоть немножко отхлынуть, как душа выглядывает из убежища и инстинктивно воскрешает себя, пытается заняться творчеством. В комнате темно, творить можно только в памяти. Душа тянется к воспоминаниям о других августах – в Байройте, где мы слушали Вагнера, в Риме, где мы гуляли по Кампанье, в Лондоне. Снова слышатся голоса друзей. Возвращаются обрывки стихов. И любая мысль, пусть даже в воспоминаниях, – это мысль позитивная и творческая, целительная, воскрешающая, и перед ней меркнет тупой ужас, сотканный из ненависти и страха. Значит, чтобы компенсировать молодому мужчине утраченные славу и оружие, мы должны открыть ему мир творчества. Мы должны сотворить счастье. Выпустить мужчину из его боевой машины, как из темницы. Вывести его из тюрьмы на вольный воздух. Вот только какой смысл освобождать молодого англичанина, пока молодой немец и молодой итальянец остаются рабами?
Лучи прожекторов мечутся по стенам комнаты. Уже нащупали самолет. В окне видно: мелкое серебристое насекомое крутится так и сяк на свету, пытается увернуться. Гремят – бам, бам, бам-м! – пушки. И умолкают. Вероятно, захватчика сбили за холмом. На днях тут у нас, в полях, благополучно приземлился один летчик. Людям, которые взяли его в плен, он сказал, сказал на неплохом английском: «Как я рад, что окончен бой!» Затем один англичанин угостил его сигаретой, а одна англичанка – чаем. По-видимому, это доказывает: если вы сможете выпустить человека из машины на волю, семя упадет не на самую каменистую почву. Есть вероятность, что семя прорастет.
Наконец все пушки умолкли. Все прожекторы погасли. Снова сгущается естественная темнота летней ночи. Снова слышатся невинные голоса природы. Стукается об землю упавшее яблоко. Ухает, перелетая на другое дерево, сова. И в памяти всплывают полузабытые слова одного старинного английского писателя: «В Америке уж встали охотники…»[17] Давайте пошлем эти обрывочные заметки охотникам, которые уже встали в Америке, – мужчинам и женщинам, чей сон пока не раздирают пулеметные очереди, – с надеждой, что они любезно и великодушно доведут эти идеи до ума, постараются сделать из них что-нибудь толковое. А мы, на затемненной половине планеты, пока немножко поспим.
Борис Александрович Смирнов (1903–1986) – советский художник, архитектор, дизайнер, фотограф. Заслуженный художник РСФСР (1968), классик прикладного искусства, один из создателей отечественной школы художественного стекла.
